— Я, кроме того, к вам с одною просьбой, генерал. Вы никогда
не бывали у Настасьи Филипповны?
— Я? Я не бывал? Вы это мне говорите? Несколько раз, милый
мой, несколько раз! — вскричал генерал в припадке самодовольной и торжествующей
иронии: — но я, наконец, прекратил сам, потому что не хочу поощрять неприличный
союз. Вы видели сами, вы были свидетелем в это утро: я сделал все, что мог
сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный; теперь же на сцену выйдет
отец иного сорта и тогда — увидим, посмотрим: заслуженный ли старый воин
одолеет интригу, или бесстыдная камелия войдет в благороднейшее семейство.
— А я вас именно хотел попросить, не можете ли вы, как
знакомый, ввести меня сегодня вечером к Настасье Филипповне? Мне это надо
непременно сегодня же; у меня дело; но я совсем не знаю как войти. Я был давеча
представлен, но всё-таки не приглашен: сегодня там званый вечер. Я, впрочем,
готов перескочить через некоторые приличия, и пусть даже смеются надо мной,
только бы войти как-нибудь.
— И вы совершенно, совершенно попали на мою идею, молодой
друг мой, — воскликнул генерал восторженно, — я вас не за этою мелочью звал! —
продолжал он, подхватывая впрочем деньги и отправляя их в карман: — я именно
звал вас, чтобы пригласить в товарищи на поход к Настасье Филипповне или, лучше
сказать, на поход на Настасью Филипповну! Генерал Иволгин и князь Мышкин!
Каково-то это ей покажется! Я же, под видом любезности в день рождения, изреку
наконец свою волю, — косвенно, не прямо, но будет всё как бы и прямо. Тогда
Ганя сам увидит как ему быть: отец ли заслуженный и… так сказать… и прочее,
или… Но что будет, то будет! Ваша идея в высшей степени плодотворна. В девять
часов мы отправимся, у нас есть еще время.
— Где она живет?
— Отсюда далеко: у Большого Театра, дом Мытовцовой, почти
тут же на площади, в бельэтаже… У ней большого собрания не будет, даром что
именинница, и разойдутся рано…
Был уже давно вечер; князь всё еще сидел, слушал и ждал
генерала, начинавшего бесчисленное множество анекдотов и ни одного из них не
доканчивавшего. По приходе князя он спросил новую бутылку, и только чрез час ее
докончил, затем спросил другую, докончил и ту. Надо полагать, что генерал успел
рассказать при этом чуть не всю свою историю. Наконец, князь встал и сказал,
что ждать больше не может. Генерал допил из бутылки последние подонки, встал и
пошел из комнаты, ступая очень нетвердо. Князь был в отчаянии. Он понять не
мог, как мог он так глупо довериться. В сущности, он и не доверялся никогда; он
рассчитывал на генерала, чтобы только как-нибудь войти к Настасье Филипповне,
хотя бы даже с некоторым скандалом, но не рассчитывал же на чрезвычайный
скандал: генерал оказался решительно пьян, в сильнейшем красноречии, и говорил
без умолку, с чувством, со слезой в душе. Дело шло беспрерывно о том, что чрез
дурное поведение всех членов его семейства всё рушилось, и что этому пора
наконец положить предел. Они вышли наконец на Литейную. Всё еще продолжалась
оттепель; унылый, теплый, гнилой ветер свистал по улицам, экипажи шлепали в
грязи, рысаки и клячи звонко доставали мостовую подковами, пешеходы унылою и
мокрою толпой скитались по тротуарам. Попадались пьяные.
— Видите ли вы эти освещенные бельэтажи, — говорил генерал,
— здесь всё живут мои товарищи, а я, я из них наиболее отслуживший и наиболее
пострадавший, я бреду пешком к Большому Театру в квартиру подозрительной
женщины! Человек, у которого в груди тринадцать пуль… вы не верите? А между тем
единственно для меня Пирогов в Париж телеграфировал и осажденный Севастополь на
время бросил, а Нелатон, парижский гоф-медик, свободный пропуск во имя науки
выхлопотал и в осажденный Севастополь являлся меня осматривать. Об этом самому
высшему начальству известно: “А, это тот Иволгин, у которого тринадцать
пуль!..” Вот как говорят-с! Видите ли вы, князь, этот дом? Здесь в бельэтаже
живет старый товарищ, генерал Соколович, с благороднейшим и многочисленнейшим
семейством. Вот этот дом, да еще три дома на Невском и два в Морской — вот весь
теперешний круг моего знакомства, то-есть, собственно моего личного знакомства.
Нина Александровна давно уже покорилась обстоятельствам. Я же еще продолжаю
вспоминать… и, так сказать, отдыхать в образованном кругу общества прежних
товарищей и подчиненных моих, которые до сих пор меня обожают. Этот генерал
Соколович (а давненько, впрочем, я у него не бывал и не видал Анну Федоровну)…
знаете, милый князь, когда сам не принимаешь, так как-то невольно прекращаешь и
к другим, А между тем… гм… вы, кажется, не верите… Впрочем, почему же не ввести
мне сына моего лучшего друга и товарища детства в этот очаровательный семейный
дом? Генерал Иволгин и князь Мышкин! Вы увидите изумительную девушку, да не одну,
двух, даже трех, украшение столицы и общества: красота, образованность,
направление… женский вопрос, стихи, всё это совокупилось в счастливую
разнообразную смесь, не считая по крайней мере восьмидесяти тысяч рублей
приданого, чистых денег, за каждою, что никогда не мешает, ни при каких женских
и социальных вопросах… одним словом, я непременно, непременно должен и обязан
ввести вас. Генерал Иволгин и князь Мышкин!
— Сейчас? Теперь? Но вы забыли, — начал было князь.
— Ничего, ничего я не забыл, идем! Сюда, на эту великолепную
лестницу. Удивляюсь, как нет швейцара, но… праздник, и швейцар отлучился. Еще
не прогнали этого пьяницу. Этот Соколович всем счастьем своей жизни и службы
обязан мне, одному мне и никому иначе, но… вот мы и здесь.
Князь уже не возражал против визита и следовал послушно за
генералом, чтобы не раздражить его, в твердой надежде, что генерал Соколович и
всё семейство его мало-по-малу испарится как мираж и окажутся несуществующими,
так что они преспокойно спустятся обратно с лестницы. Но к своему ужасу, он
стал терять эту надежду: генерал взводил его по лестнице, как человек
действительно имеющий здесь знакомых, и поминутно вставлял биографические и
топографические подробности, исполненные математической точности. Наконец,
когда, уже взойдя в бельэтаж, остановились направо против двери одной богатой
квартиры, и генерал взялся за ручку колокольчика, князь решился окончательно
убежать; но одно странное обстоятельство остановило его на минуту:
— Вы ошиблись, генерал, — сказал он, — на дверях написано
Кулаков, а вы звоните к Соколовичу.
— Кулаков… Кулаков ничего не доказывает. Квартира
Соколовича, и я звоню к Соколовичу; наплевать на Кулакова… Да вот и отворяют.
Дверь действительно отворилась. Выглянул лакей и возвестил,
что “господ дома нет-с”.
— Как жаль, как жаль, и как нарочно! — с глубочайшим
сожалением повторил несколько раз Ардалион Александрович. — Доложите же, мой
милый, что генерал Иволгин и князь Мышкин желали засвидетельствовать
собственное свое уважение и чрезвычайно, чрезвычайно сожалели…
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще одно
лицо, повидимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы лет
сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и
недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
