— А князь у меня с того и начнет, что модный романс споет, —
заключил Фердыщенко, посматривая, что скажет Настасья Филипповна.
— Не думаю, Фердыщенко, и, пожалуста, не горячитесь, — сухо
заметила она.
— А-а! Если он под особым покровительством, то смягчаюсь и
я…
Но Настасья Филипповна встала, не слушая, и пошла сама
встретить князя.
— Я сожалела, — сказала она, появляясь вдруг перед князем, —
что давеча, впопыхах, забыла пригласить вас к себе, и очень рада, что вы сами
доставляете мне теперь случай поблагодарить и похвалить вас за вашу решимость.
Говоря это, она пристально всматривалась в князя, силясь
хоть сколько-нибудь растолковать себе его поступок.
Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные
слова, но был ослеплен и поражен до того, что не мог даже выговорить слова.
Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в
полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку
и повела к гостям. Перед самым входом в гостиную князь вдруг остановился и с
необыкновенным волнением, спеша, прошептал ей:
— В вас всё совершенство… даже то, что вы худы и бледны… вас
и не желаешь представить иначе… Мне так захотелось к вам придти… я… простите…
— Не просите прощения, — засмеялась Настасья Филипповна; —
этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас
говорят, что вы человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете,
да?
— Да.
— Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам
сегодня же об этом напомню…
Она представила князя гостям, из которых большей половине он
был уже известен. Тоцкий тотчас же сказал какую-то любезность. Все как бы
несколько оживились, все разом заговорили и засмеялись. Настасья Филипповна
усадила князя подле себя.
— Но, однако, что же удивительного в появлении князя? —
закричал громче всех Фердыщенко; — дело ясное, дело само за себя говорит!
— Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, — подхватил
вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого
мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи
Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о
том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь
мне сам признался.
Всю эту фразу Ганя высказал чрезвычайно серьезно, без
малейшей шутливости, даже мрачно, что показалось несколько странным.
— Я не делал вам признаний. — ответил князь, покраснев, — я
только ответил на ваш вопрос.
— Браво, браво! — закричал Фердыщенко: — по крайней мере,
искренно; и хитро, и искренно!
Все громко смеялись.
— Да не кричите, Фердыщенко, — с отвращением заметил ему
вполголоса Птицын.
— Я, князь, от вас таких пруэсов не ожидал, — промолвил Иван
Федорович; — да знаете ли кому это будет в пору? А я-то вас считал за философа!
Ай да тихонький!
— И судя по тому, что князь краснеет от невинной шутки, как
невинная молодая девица, я заключаю, что он, как благородный юноша, питает в
своем сердце самые похвальные намерения, — вдруг и совершенно неожиданно
проговорил или, лучше сказать, прошамкал беззубый и совершенно до сих пор
молчавший семидесятилетний старичок-учитель, от которого никто не мог ожидать,
что он хоть заговорит-то в этот вечер. Все еще больше засмеялись. Старичок,
вероятно подумавший, что смеются его остроумию, принялся, глядя на всех, еще
пуще смеяться, при чем жестоко раскашлялся, так что Настасья Филипповна,
чрезвычайно любившая почему-то всех подобных оригиналов-старичков, старушек и
даже юродивых, принялась тотчас же ласкать его, расцеловала и велела подать ему
еще чаю. У вошедшей служанки она спросила себе мантилью, в которую и
закуталась, и приказала прибавить еще дров в камин. На вопрос который час,
служанка ответила, что уже половина одиннадцатого.
— Господа, не хотите ли пить шампанское, — пригласила вдруг
Настасья Филипповна. — У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее.
Пожалуста, без церемонии.
Предложение пить, и особенно в таких наивных выражениях,
показалось очень странным от Настасьи Филипповны. Все знали необыкновенную
чинность на ее прежних вечерах. Вообще вечер становился веселее, но не
по-обычному. От вина однако, не отказались, во-первых, сам генерал, во-вторых,
бойкая барыня, старичок, Фердыщенко, за ними и все. Тоцкий взял тоже свой
бокал, надеясь угармонировать наступающий новый тон, придав ему по возможности
характер милой шутки. Один только Ганя ничего не пил. В странных же, иногда
очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны, которая тоже взяла вина и
объявила, что сегодня вечером выпьет три бокала, в ее истерическом и
беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою
задумчивостью, трудно было и понять что-нибудь. Одни подозревали в ней
лихорадку; стали, наконец, замечать, что и она как бы ждет чего-то сама, часто
посматривает на часы, становится нетерпеливою, рассеянною.
— У вас как-будто маленькая лихорадка? — спросила бойкая
барыня.
— Даже большая, а не маленькая, я для того и в мантилью
закуталась, — ответила Настасья Филипповна, в самом деле ставшая бледнее и
как-будто по временам сдерживавшая в себе сильную дрожь.
Все затревожились и зашевелились.
— А не дать ли нам хозяйке покой? — высказался Тоцкий,
посматривая на Ивана Федоровича.
— Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше
присутствие особенно сегодня для меня необходимо, — настойчиво и значительно
объявила вдруг Настасья Филипповна. И так как почти уже все гости узнали, что в
этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались
чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно
шевельнулся.
— Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть, — сказала бойкая
барыня.
— Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, — подхватил
Фердыщенко; — по крайней мере, такое, что однажды только и происходило на
свете, да и то не удалось.
— Что такое? — спросила бойкая барыня.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда,
и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола,
рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней
совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей
своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное чтоб,, было искренно, не лгать!
— Странная мысль, — сказал генерал.
— Да уж чего страннее, ваше превосходительство, да тем-то и
хорошо.
— Смешная мысль, — сказал Тоцкий, — а впрочем, понятная:
хвастовство особого рода.
