Действительно, въезжали в воксал. Хотя Рогожин и говорил,
что он уехал тихонько, но его уже поджидали несколько человек. Они кричали и
махали ему шапками.
— Ишь, и Залёжев тут! — пробормотал Рогожин, смотря на них с
торжествующею и даже как бы злобною улыбкой, и вдруг оборотился к князю: —
Князь, не известно мне, за что я тебя полюбил. Может, оттого, что в эдакую
минуту встретил, да вот ведь и его встретил (он указал на Лебедева), а ведь не
полюбил же его. Приходи ко мне, князь. Мы эти штиблетишки-то с тебя поснимаем,
одену тебя в кунью шубу в первейшую; фрак тебе сошью первейший, жилетку белую,
али какую хошь, денег полны карманы набью и.. поедем к Настасье Филипповне!
Придешь, али нет?
— Внимайте, князь Лев Николаевич! — внушительно и
торжественно подхватил Лебедев. — Ой, не упускайте! Ой, не упускайте!..
Князь Мышкин привстал, вежливо протянул Рогожину руку и
любезно сказал ему:
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за
то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею.
Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились и особенно, когда
про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились,
хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за
шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня
в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— Деньги будут, к вечеру будут, приходи!
— Будут, будут, — подхватил чиновник, — к вечеру до зари еще
будут!
— А до женского пола вы, князь, охотник большой? Сказывайте
раньше!
— Я н-н-нет! Я ведь… Вы, может быть, не знаете, я ведь по
прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.
— Ну, коли так, — воскликнул Рогожин, — совсем ты, князь,
выходишь юродивый, и таких как ты бог любит!
— И таких господь бог любит, — подхватил чиновник.
— А ты ступай за мной, строка, — сказал Рогожин Лебедеву, и
все вышли за вагона.
Лебедев кончил тем, что достиг своего. Скоро шумная ватага
удалилась по направлению к Вознесенскому проспекту. Князю надо было повернуть к
Литейной. Было сыро и мокро; князь расспросил прохожих, — до конца
предстоявшего ему пути выходило версты три, и он решился взять извозчика.
II.
Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько в
стороне от Литейной, к Спасу Преображения. Кроме этого (превосходного) дома,
пять шестых которого отдавались в наем, генерал Епанчин имел еще огромный дом
на Садовой, приносивший тоже чрезвычайный доход. Кроме этих двух домов, у него
было под самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье; была еще в
Петербургском уезде какая-то фабрика. В старину генерал Епанчин, как всем
известно было, участвовал в откупах. Ныне он участвовал и имел весьма
значительный голос в некоторых солидных акционерных компаниях. Слыл он
человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В
иных местах он сумел сделаться совершенно необходимым, между прочим и на своей
службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин — человек
без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения,
только к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный был человек, был
тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей и не любил иных намеков.
Но умный и ловкий человек он был бесспорно. Он, например, имел систему не
выставляться, где надо стушевываться, и его многие ценили именно за его
простоту, именно за то, что он знал всегда свое место. А между тем, если бы только
ведали эти судьи, что происходило иногда на душе у Ивана Федоровича, так хорошо
знавшего свое место! Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в
житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил
выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем в голове,
человеком “без лести преданным” и — куда не идет век? — даже русским и
сердечным. В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных
анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к
тому же и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с
намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к
картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял
ее. Общества он был смешанного разумеется, во всяком случае “тузового”. Но всё
было впереди, время терпело, время всё терпело, и всё должно было придти
современем и своим чередом. Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится,
в самом соку, то-есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком
случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему,
начинается истинная жизнь. Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы,
коренастое, плотное сложение, озабоченное выражение физиономии по утру на
службе, веселое в вечеру за картами или у его сиятельства, — всё способствовало
настоящим и грядущим успехам и устилало жизнь его превосходительства розами.
Генерал обладал цветущим семейством. Правда, тут уже не всё
были розы, но было за то и много такого, на чем давно уже начали серьезно и
сердечно сосредоточиваться главнейшие надежды и цели его превосходительства. Да
и что, какая цель в жизни важнее и святее целей родительских? К чему
прикрепиться, как не к семейству? Семейство генерала состояло из супруги и трех
взрослых дочерей. Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика,
на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни
образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, — правда и послуживших
к основанию его дальнейшей фортуны. Но генерал никогда не роптал впоследствии
на свой ранний брак, никогда не третировал его как увлечение нерассчетливой
юности и супругу свою до того уважал и до того иногда боялся ее, что даже
любил. Генеральша была из княжеского рода Мышкиных, рода хотя и не блестящего,
но весьма древнего, и за свое происхождение весьма уважала себя. Некто из
тогдашних влиятельных лиц, один из тех покровителей, которым покровительство,
впрочем, ничего не стоит, согласился заинтересоваться браком молодой княжны. Он
отворил калитку молодому офицеру, и толкнул его в ход, а тому даже и не толчка,
а только разве одного взгляда надо было, — не пропал бы даром! За немногими
исключениями, супруги прожили всё время своего долгого юбилея согласно. Еще в
очень молодых летах своих, генеральша умела найти себе, как урожденная княжна и
последняя в роде, а может быть и по личным качествам, некоторых очень высоких
покровительниц. Впоследствии, при богатстве и служебном значении своего
супруга, она начала в этом высшем кругу даже несколько и освоиваться.
В эти последние годы подросли и созрели все три генеральские
дочери, Александра, Аделаида и Аглая. Правда, все три были только Епанчины, но
по матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим
впоследствии, может быть, и на очень высокое место и, что тоже довольно важно,
— все три были замечательно хороши собой, не исключая и старшей, Александры,
которой уже минуло двадцать пять лет. Средней было двадцать три года, а младшей,
Аглае, только что исполнилось двадцать. Эта младшая была даже совсем красавица
и начинала в свете обращать на себя большое внимание. Но и это было еще не всё:
все три отличались образованием, умом и талантами. Известно было, что они
замечательно любили друг друга, и одна другую поддерживали. Упоминалось даже о
каких-то будто бы пожертвованиях двух старших в пользу общего домашнего идола —
младшей. В обществе они не только не любили выставляться, но даже были слишком
скромны. Никто не мог их упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между тем
знали, что они горды и цену себе понимают. Старшая была музыкантша, средняя
была замечательный живописец; но об этом почти никто не знал многие годы, и
обнаружилось это только в самое последнее время, да и то нечаянно. Одним
словом, про них говорилось чрезвычайно много похвального. Но были и
недоброжелатели. С ужасом говорилось о том, сколько книг они прочитали. Замуж
они не торопились; известным кругом общества хотя и дорожили, но всё же не
очень. Это тем более было замечательно, что все знали направление, характер,
цели и желания их родителя.
