— Едем! — заревел Рогожин, чуть не в исступлении от радости:
— ей вы… кругом… вина! Ух!..
— Припасай вина, я пить буду. А музыка будет?
— Будет, будет! Не подходи! — завопил Рогожин в исступлении,
увидя, что Дарья Алексеевна подходит к Настасье Филипповне. — Моя! Всё мое!
Королева! Конец!
Он от радости задыхался: он ходил вокруг Настасьи Филипповны
и кричал на всех: “не подходи!” Вся компания уже набилась в гостиную. Одни
пили, другие кричали и хохотали, все были в самом возбужденном и непринужденном
состоянии духа. Фердыщенко начинал пробовать к ним пристроиться. Генерал и
Тоцкий сделали опять движение поскорее скрыться. Ганя тоже был со шляпой в
руке, но он стоял молча и все еще как бы оторваться не мог от развивавшейся
пред ним картины.
— Не подходи! — кричал Рогожин.
— Да что ты орешь-то! — хохотала на него Настасья
Филипповна; — я еще у себя хозяйка; захочу, еще тебя в толчки выгоню. Я не
взяла еще с тебя денег-то, вон они лежат; давай их сюда, всю пачку! Это в
этой-то пачке сто тысяч? Фу, какая мерзость! Что ты, Дарья Алексеевна? Да неужто
же мне его загубить было? (Она показала на князя.) Где ему жениться, ему самому
еще няньку надо; вон генерал и будет у него в няньках, — ишь за ним увивается!
Смотри, князь, твоя невеста деньги взяла, потому что она распутная, а ты ее
брать хотел! Да что ты плачешь-то? Горько, что ли? А ты смейся, по-моему
(продолжала Настасья Филипповна, у которой у самой засверкали две крупные слезы
на щеках). Времени верь — всё пройдет! Лучше теперь одуматься, чем потом… Да
что вы всё плачете — вот и Катя плачет! Чего ты, Катя, милая? Я вам с Пашей
много оставляю, уже распорядилась, а теперь прощайте! Я тебя, честную девушку,
за собой за распутной ухаживать заставляла… Этак-то лучше, князь, право, лучше,
потом презирать меня стал бы, и не было бы нам счастья! Не клянись, не верю! Да
и как глупо-то было бы!.. Нет, лучше простимся по-доброму, а то ведь я и сама
мечтательница, проку бы не было! Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав,
давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька;
думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот всё такого, как ты
воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг
придет да и скажет: “Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!” Да
так бывало размечтаешься, что с ума сойдешь… А тут приедет вот этот: месяца по
два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — так
тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а
теперь… Рогожин, готов?
— Готово! Не подходи!
— Готово! — раздалось несколько голосов.
— Тройки ждут с колокольчиками!
Настасья Филипповна схватила в руки пачку.
— Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу,
потому за что же тебе всё-то терять? Рогожин, доползет он на Васильевский за
три целковых?
— Доползет!
— Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний
раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты
эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при
всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, — полезай в камин, но
только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня!
Вытащишь — твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, — да
ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты
за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не
полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за
ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?
— Твои, радость! Твои, королева!
— Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать!
Фердыщенко, поправьте огонь!
— Настасья Филипповна, руки не подымаются! — отвечал
ошеломленный Фердыщенко.
— Э-эх! — крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные
щипцы, разгребла два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросила на
него пачку.
Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.
— С ума сошла, с ума сошла! — кричали кругом.
— Не… не… связать ли нам ее? — шепнул генерал Птицыну: — или
не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
— Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, —
прошептал бледный как платок и дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своих
от затлевшейся пачки.
— Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? — приставал генерал к
Тоцкому.
— Я вам говорил, что колоритная женщина, — пробормотал тоже
отчасти побледневший Афанасий Иванович.
— Но ведь, однако ж, сто тысяч!..
— Господи, господи! — раздавалось кругом. Все затеснились
вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на
стулья, чтобы смотреть через головы. Дарья Алексеевна выскочила в другую
комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица-немка
убежала.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на
коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину: — сто тысяч!
Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в
камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног,
тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе,
голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
— Прочь! — закричала Настасья Филипповна, отталкивая его: —
расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..
Но Ганя уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер,
и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа
расступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с Настасьей
Филипповной, в трех шагах от нее расстояния. Она стояла у самого камина и
ждала, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Ганя, во фраке, со
шляпой в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и безответно, скрестив руки
и смотря на огонь, Безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице.
Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось,
что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не
двигался с места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет
за пачкой, не хочет идти.
— Эй, сгорят, тебя же застыдят, — кричала ему Настасья
Филипповна, — ведь после повесишься, я не шучу!
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими
головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но
маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки.
Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал
вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя
рванулось вверх. Все ахнули.
