— Матушка! — всё еще вопил Лебедев, опять порываясь вперед,
но Рогожин оттащил и оттолкнул его снова.
Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он
оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.
— Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаясь
кругом к кому ни попало: — вот это так по-нашему! — вскрикивал он, не помня
себя. — Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а?
Князь наблюдал грустно и молча.
— Я зубами выхвачу за одну только тысячу! — предложил было
Фердыщенко.
— Зубами-то и я бы сумел! — проскрежетал кулачный господин,
сзади всех, в припадке решительного отчаяния. — Ч-чоррт возьми! Горит, всё
сгорит! — вскричал он, увидев пламя.
— Горит, горит! — кричали все в один голос почти все тоже
порываясь к камину.
— Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!
— Полезай! — заревел Фердыщенко, бросаясь к Гане в
решительном исступлении и дергая егоза рукав: — полезай, фанфаронишка! Сгорит!
О, пр-р-роклятый!
Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к
дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.
— Обморок! — закричали кругом.
— Матушка, сгорят! — вопил Лебедев.
— Даром сгорят! — ревели со всех сторон.
— Катя, Паша, воды ему, спирту! — крикнула Настасья
Филипповна, схватила каминные щипцы и выхватила пачку. Вся почти наружная
бумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что внутренность была не
тронута. Пачка была обернута в тройной газетный лист, и деньги были целы. Все
вздохнули свободнее.
— Разве только тысченочка какая-нибудь поиспортилась, а
остальные все целы, — с умилением выговорил Лебедев.
— Все его! Вся пачка его! Слышите, господа! — провозгласила
Настасья Филипповна, кладя пачку возле Гани: — а не пошел-таки, выдержал!
Значит, самолюбия еще больше, чем жажды денег. Ничего, очнется! А то бы
зарезал, пожалуй… вон уж и приходит в себя. Генерал, Иван Петрович, Дарья
Алексеевна, Катя, Паша, Рогожин, слышали? Пачка его, Ганина, Я отдаю ему в
полную собственность, в вознаграждение… ну, там, чего бы то ни было! Скажите
ему. Пусть тут подле него и лежит… Рогожин, марш! Прощай, князь, в первый раз
человека видела! Прощайте, Афанасий Иванович, merci!
[20]
Вся Рогожинская ватага с шумом, с громом, с криками пронеслась
по комнатам к выходу, вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной. В зале
девушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья Филипповна
всех их перецеловала.
— Да неужто, матушка, вы нас совсем покидаете? Да куда же вы
пойдете? И еще в день рождения, в такой день! — спрашивали расплакавшиеся
девушки, целуя у ней руки.
— На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место,. а не
то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем! Кланяйтесь ему от меня, а меня не
поминайте лихом…
Князь стремглав бросился к подъезду, где все рассаживались
на четырех тройках с колокольчиками. Генерал успел догнать его еще на лестнице.
— Помилуй, князь, опомнись! — говорил он, хватая его за
руку: — брось! Видишь, какая она! Как отец говорю…
Князь поглядел на него, но, не сказав ни слова, вырвался и
побежал вниз.
У подъезда, от которого только-что откатили тройки, генерал
разглядел, что князь схватил первого извозчика и крикнул ему “в Екатерингоф,
вслед за тройками”. Затем подкатил генеральский серенький рысачек и увлек
генерала домой, с новыми надеждами и расчетами, и с давешним жемчугом, который
генерал всё-таки не забыл взять с собой. Между расчетами мелькнул ему раза два
и соблазнительный образ Настасьи Филипповны; генерал вздохнул:
— Жаль! Искренно жаль! Погибшая женщина! Женщина
сумасшедшая!.. Ну-с, а князю теперь не Настасью Филипповну надо…
В этом же роде несколько нравоучительных и напутственных
слов произнесено было и другими двумя собеседниками из гостей Настасьи
Филипповны, рассудившими пройти несколько пешком.
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в
этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын: — обиженный там будто бы идет
к обидчику и говорит ему: “ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих
глазах свой живот”, и с этими словами действительно распарывает в глазах
обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычайное удовлетворение,
точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий
Иванович!
— А вы думаете, что и тут в этом роде было, — ответил с
улыбкой Афанасий Иванович, — гм! Вы однако ж остроумно… и прекрасное сравнение
привели. Но вы видели однако же сами, милейший Иван Петрович, что я сделал всё,
что мог; не могу же я сверх возможного, согласитесь сами? Но согласитесь однако
ж и с тем, что в этой женщине присутствовали капитальные достоинства… блестящие
черты. Я давеча и крикнуть даже хотел, если бы мог только себе это позволить
при этом содоме, что она сама есть самое лучшее мое оправдание на все ее
обвинения. Ну кто не пленился бы иногда этою женщиной до забвения рассудка и…
всего? Смотрите, этот мужик, Рогожин, сто тысяч ей приволок! Положим, это всё,
что случилось там теперь, — эфемерно, романтично, неприлично, но зато
колоритно, зато оригинально, — согласитесь сами. Боже, что бы могло быть из
такого характера и при такой красоте! Но несмотря на все усилия, на образование
даже, — всё погибло! Нешлифованный алмаз, — я несколько раз говорил это…
И Афанасий Иванович глубоко вздохнул.
Часть вторая
I.
Дня два после странного приключения на вечере у Настасьи
Филипповны, которым мы закончили первую часть нашего рассказа, князь Мышкин
поспешил выехать в Москву, по делу о получении своего неожиданного наследства.
Говорили тогда, что могли быть и другие причины такой поспешности его отъезда;
но об этом, равно как и о приключениях князя в Москве и вообще в продолжение
его отлучки из Петербурга, мы можем сообщить довольно мало сведений. Князь
пробыл в отлучке ровно шесть месяцев, и даже те, кто имел некоторые причины
интересоваться его судьбой, слишком мало могли узнать о нем за всё это время.
Доходили, правда, к иным, хотя и очень редко, кой-какие слухи, но тоже большею
частью странные и всегда почти один другому противоречившие. Более всех
интересовались князем, конечно, в доме Епанчиных, с которыми он, уезжая, даже
не успел и проститься. Генерал, впрочем, виделся с ним тогда, и даже раза два,
три; они о чем-то серьезно толковали. Но если сам Епанчин и виделся, то семейству
своему об этом не возвестил. Да и вообще в первое время, то-есть чуть ли не
целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных о нем говорить было не принято.
Одна только генеральша, Лизавета Прокофьевна, высказалась в самом начале, “что
она в князе жестоко ошиблась”. Потом дня через два или три прибавила, но уже не
называя князя, а неопределенно, “что главнейшая черта в ее жизни была
беспрерывная ошибка в людях”. И наконец, уже дней десять спустя, заключила в
виде сентенции, чем-то раздражившись на дочерей, что: “Довольно ошибок! Больше
их уже не будет”. Нельзя не заметить при этом, что в их доме довольно долго
существовало какое-то неприятное настроение. Было что-то тяжелое, натянутое,
недоговоренное, ссорное; все хмурились. Генерал день и ночь был занят, хлопотал
о делах; редко видели его более занятым и деятельным, — особенно по службе.
Домашние едва успевали взглянуть на него. Что же касается до девиц Епанчиных,
то вслух, конечно, ими ничего не было высказано. Может быть, даже и наедине
между собой сказано было слишком мало. Это были девицы гордые, высокомерные и
даже между собой иногда стыдливые; а впрочем понимавшие друг друга не только с
первого слова, но с первого даже взгляда, так что и говорить много иной раз
было бы не за чем.
