Одно только можно бы было заключить постороннему
наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным,
хотя и немногим данным, князь всё-таки успел оставить в доме Епанчиных
особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может
быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми
эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатление
осталось.
Мало-по-малу и распространившиеся было по городу слухи
успели покрыться мраком неизвестности. Рассказывалось, правда, о каком-то
князьке и дурачке (никто не мог назвать верно имени), получившем вдруг
огромнейшее наследство и женившемся на одной заезжей француженке, известной
канканерке в Шато-де-флер в Париже. Но другие говорили, что наследство получил
какой-то генерал, а женился на заезжей француженке и известной канканерке
русский купчик и несметный богач, и на свадьбе своей, из одной похвальбы,
пьяный, сжег на свечке ровно на семьсот тысяч билетов последнего лотерейного
займа. Но все эти слухи очень скоро затихли, чему много способствовали
обстоятельства. Вся, например, компания Рогожина, из которой многие могли бы
кое-что рассказать, отправилась всей громадой, с ним самим во главе, в Москву,
почти ровно чрез неделю после ужасной оргии в Екатерингофском воксале, где
присутствовала и Настасья Филипповна. Кой-кому, очень немногим интересующимся,
стало известно по каким-то слухам, что Настасья Филипповна на другой же день
после Екатерингофа бежала, исчезла, и что будто бы выследили наконец, что она
отправилась в Москву; так что и в отъезде Рогожина в Москву стали находить
некоторое совпадение с этим слухом.
Пошли было тоже слухи собственно насчет Гаврилы Ардалионовича
Иволгина, который был довольно тоже известен в своем кругу. Но и с ним
приключилось одно обстоятельство, вскоре быстро охладившее, а впоследствии и
совсем уничтожившее все недобрые рассказы на его счет: он сделался очень болен
и не мог являться не только нигде в обществе, но даже и на службу. Проболев с
месяц, он выздоровел, но от службы в акционерном обществе почему-то совсем
отказался, и место его занял другой. В доме генерала Епанчина он тоже не
появлялся ни разу, так что и к генералу стал ходить другой чиновник. Враги
Гаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он до того уже сконфужен от
всего с ним случившегося, что стыдится и на улицу выйти; но он и в самом деле
что-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался. Варвара Ардалионовна
в ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брак
тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и не
только перестал содержать семейство, но даже сам начал нуждаться в помощи и
почти что в уходе за ним.
Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в доме
Епанчиных никогда даже и не упоминалось, — как будто и на свете такого человека
не было, не только в их доме. А между тем там про него все узнали (и даже
весьма скоро) одно очень замечательное обстоятельство, а именно: в ту самую
роковую для него ночь, после неприятного приключения у Настасьи Филипповны,
Ганя, воротясь домой, спать не лег, а стал ожидать возвращения князя с
лихорадочным нетерпением. Князь, поехавший в Екатерингоф, возвратился оттуда в
шестом часу утра. Тогда Ганя вошел в его комнату и положил перед ним на стол
обгорелую пачку денег, подаренных ему Настасьей Филипповной, когда он лежал в
обмороке. Он настойчиво просил князя при первой возможности возвратить этот
подарок обратно Настасье Филипповне. Когда Ганя входил к князю, то был в
настроении враждебном и почти отчаянном; но между ним и князем было сказано
будто бы несколько каких “то слов, после чего Ганя просидел у князя два часа и
всё время рыдал прегорько. Расстались оба в отношениях дружеских.
Это известие, дошедшее до всех Епанчиных, было, как
подтвердилось впоследствии, совершенно точно. Конечно, странно, что такого рода
известия могли так скоро доходить и узнаваться; всё происшедшее, например, у
Настасьи Филипповны стало известно в доме Епанчиных чуть не на другой же день и
даже в довольно точных подробностях. По поводу же известий о Гавриле
Ардалионовиче можно было бы предположить, что они занесены были к Епанчиным
Варварой Ардалионовной, как-то вдруг появившеюся у девиц Епанчиных и даже
ставшею у них очень скоро на очень короткую ногу, что чрезвычайно удивляло
Лизавету Прокофьевну. Но Варвара Ардалионовна, хоть и нашла почему-то нужным
так близко сойтись с Епанчиными, но о брате своем с ними говорить наверно не
стала бы. Это была тоже довольно гордая женщина, в своем только роде, несмотря
на то, что завела дружбу там, откуда ее брата почти выгнали. Прежде того она
хоть и была знакома с девицами Епанчиными, но виделись они редко. В гостиной,
впрочем, она и теперь почти не показывалась и заходила, точно забегала, с
заднего крыльца. Лизавета Прокофьевна никогда не жаловала ее, ни прежде, ни
теперь, хоть и очень уважала Нину Александровну, маменьку Варвары Ардалионовны.
Она удивлялась, сердилась, приписывала знакомство с Варей капризам и
властолюбию своих дочерей, которые “уж и придумать не знают, что ей сделать
напротив”, а Варвара Ардалионовна всё-таки продолжала ходить к ним до и после
своего замужества.
Но прошло с месяц по отъезде князя, и генеральша Епанчина
получила от старухи княгини Белоконской, уехавшей недели две пред тем в Москву
к своей старшей замужней дочери, письмо, и письмо это произвело на нее видимое
действие. Она хоть и ничего не сообщила из него ни дочерям, ни Ивану
Федоровичу, но по многим признакам стало заметно в семье, что она как-то
особенно возбуждена, даже взволнована. Стала как-то особенно странно
заговаривать с дочерьми и всё о таких необыкновенных предметах; ей видимо
хотелось высказаться, но она почему-то сдерживалась. В день получения письма она
всех приласкала, даже поцеловала Аглаю и Аделаиду, в чем-то собственно пред
ними покаялась, но в чем именно, они не могли разобрать. Даже к Ивану
Федоровичу, которого целый месяц продержала в опале, стала вдруг
снисходительна. Разумеется, на другой же день она ужасно рассердилась на свою
вчерашнюю чувствительность и еще до обеда успела со всеми перессориться, но к
вечеру опять горизонт прояснился. Вообще целую неделю она продолжала находиться
в довольно ясном настроении духа, чего давно уже не было.
Но еще чрез неделю от Белоконской получено было еще письмо,
и в этот раз генеральша уже решилась высказаться, Она торжественно объявила,
что “старуха Белоконская” (она иначе никогда не называла княгиню, говоря о ней
заочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… “чудаке, ну вот, о
князе-то!” Старуха его в Москве разыскала, справлялась о нем, узнала что-то
очень хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатление
почти чрезвычайное. “Видно из того, что она его каждый день пригласила ходить к
ней по утрам, от часу до двух, и тот каждый день к ней таскается и до сих пор
не надоел”, заключила генеральша, прибавив к тому, что чрез “старуху” князь в
двух-трех домах хороших стал принят. “Это хорошо, что сиднем не сидит и не
стыдится, как дурак”. Девицы, которым всё эта было сообщено, тотчас заметили,
что маменька что-то очень много из письма своего от них скрыла. Может быть, они
узнали это чрез Варвару Ардалионовну, которая могла знать и, конечно, знала
всё, что знал Птицын о князе и о пребывании его в Москве. А Птицыну могло быть
известно даже больше, чем всем. Но человек он был чрезмерно молчаливый в
деловом отношении, хотя Варе, разумеется, и сообщал. Генеральша тотчас же и еще
более не полюбила за это Варвару Ардалионовну.
