Но как бы то ни было, а лед был разбит, и о князе вдруг
стало возможным говорить вслух. Кроме того, еще раз ясно обнаружилось то
необыкновенное впечатление и тот уже не в меру большой интерес, который
возбудил и оставил по себе князь в доме Епанчиных. Генеральша даже подивилась
впечатлению, произведенному на ее дочек известиями из Москвы. А дочки тоже
подивились на свою мамашу, так торжественно объявившую им, что “главнейшая
черта ее жизни — беспрерывная ошибка в людях”, и в то же самое время поручавшую
князя вниманию “могущественной” старухи Белоконской в Москве, при чем, конечно,
пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому что “старуха” была в
известных случаях туга на подъем.
Но как только лед был разбит и повеяло новым ветром,
поспешил высказаться и генерал. Оказалось, что и тот необыкновенно
интересовался. Сообщил он, впрочем, об одной только “деловой стороне предмета”.
Оказалось, что он, в интересах князя, поручил наблюдать за ним, и особенно за
руководителем его Салазкиным, двум каким-то очень благонадежным и влиятельным в
своем роде в Москве господам. Всё, что говорилось о наследстве, “так сказать о
факте наследства”, оказалось верным, но что самое наследство в конце концов
оказывается вовсе не так значительным, как об нем сначала распространили. Состояние
на половину запутано; оказались долги, оказались какие-то претенденты, да и
князь, несмотря на все руководства, вел себя самым неделовым образом. “Конечно,
дай ему бог”: теперь, когда “лед молчания” разбит, генерал рад заявить об этом
“от всей искренности” души, потому “малый хоть немного и того”, но всё-таки
стоит того. А между тем всё-таки тут наглупил: явились, например, кредиторы
покойного купца, по документам спорным, ничтожным, а иные, пронюхав о князе,
так и вовсе без документов, и что же? Князь почти всех удовлетворил, несмотря
на представления друзей о том, что все эти людишки и кредиторишки совершенно
без прав; и потому только удовлетворил, что действительно оказалось, что
некоторые из них в самом деле пострадали.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и
Белоконская пишет, и что “это глупо, очень глупо; дурака не вылечишь”, резко
прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого
“дурака”. В заключение всего генерал заметил, что супруга его принимает в князе
участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно
стала ласкать; видя это, Иван Федорович принял на некоторое время весьма
деловую осанку.
Но всё это приятное настроение опять-таки существовала
недолго. Прошло всего две недели, и что-то вдруг опять изменилось, генеральша
нахмурилась, а генерал, пожав несколько раз плечами, подчинился опять “льду
молчания”. Дело в том, что всего две недели назад он получил под рукой одно
известие, хоть и короткое и потому не совсем ясное, но зато верное, о том, что
Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же
Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец
ему почти верное слово выйти за него замуж. И вот всего только две недели
спустя вдруг получено было его превосходительством сведение, что Настасья
Филипповна бежала в третий раз, почти что из-под венца, и на этот раз пропала
где-то в губернии, а между тем исчез из Москвы и князь Мышкин, оставив все свои
дела на попечение Салазкина, “с нею ли, или просто бросился за ней —
неизвестно, но что-то тут есть”, заключил генерал. Лизавета Прокофьевна тоже и
с своей стороны получила какие-то неприятные сведения. В конце концов, два
месяца после выезда князя почти всякий слух о нем в Петербурге затих
окончательно, а в доме Епанчиных “лед молчания” уже и не разбивался. Варвара
Ардалионовна, впрочем, всё-таки навещала девиц.
Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и
то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно
было не забыть о князе, который и сам не давал, а может быть, и не хотел подать
о себе вести, В продолжение зимы мало-по-малу наконец решили отправиться на
лето за границу, то-есть Лизавета Прокофьевна с дочерьми; генералу, разумеется,
нельзя было тратить время на “пустое развлечение”. Решение состоялось по
чрезвычайному и упорному настоянию девиц, совершенно убедившихся что за границу
их оттого не хотят везти, что у родителей беспрерывная забота выдать их замуж и
искать им женихов. Может быть, и родители убедились наконец, что женихи могут
встретиться и за границей, и что поездка на одно лето не только ничего не может
расстроить, но пожалуй, еще даже “может способствовать”. Здесь кстати
упомянуть, что бывший в проекте брак Афанасия Ивановича Тоцкого и старшей
Епанчиной совсем расстроился, и формальное предложение его вовсе не состоялось!
Случилось это как-то само собой, без больших разговоров и безо всякой семейной
борьбы. Со времени отъезда князя всё вдруг затихло с обеих сторон. Вот и это
обстоятельство вошло отчасти в число причин тогдашнего тяжелого настроения в
семействе Епанчиных, хотя генеральша и высказала тогда же, что она теперь рада
“обеими руками перекреститься”. Генерал, хотя и был в опале и чувствовал, что
сам виноват, но всё-таки надолго надулся; жаль ему было Афанасия Ивановича:
“такое состояние и ловкий такой человек!” Недолго спустя генерал узнал, что
Афанасий Иванович пленился одною заезжею француженкой высшего общества,
маркизой и легитимисткой, что брак состоится, и что Афанасия Ивановича увезут в
Париж, а потом куда-то в Бретань. “Ну, с француженкой пропадет”, решил генерал.
А Епанчины готовились к лету выехать. И вдруг произошло
обстоятельство, которое опять всё переменило по-новому, и поездка опять была
отложена к величайшей радости генерала и генеральши. В Петербург пожаловал из
Москвы один князь, князь Ч., известный, впрочем, человек, и известный с весьма
я весьма хорошей точки. Это был один из тех людей, или даже, можно сказать,
деятелей последнего времени, честных, скромных, которые искренно и сознательно
желают полезного, всегда работают и отличаются тем редким и счастливым
качеством, что всегда находят работу. Не выставляясь на показ, избегая
ожесточения и празднословия партий, не считая себя в числе первых, князь понял
однако многое из совершающегося в последнее время весьма основательно. Он
прежде служил, потом стал принимать участие и в земской деятельности. Кроме
того, был полезным корреспондентом нескольких русских ученых обществ. Сообща с
одним знакомым техником, он способствовал, собранными сведениями и изысканиями,
более верному направлению одной из важнейших проектированных железных дорог.
Ему было лет тридцать пять. Человек он был самого высшего света” и кроме того с
состоянием, “хорошим, серьезным, неоспоримым”, как отозвался генерал, имевший
случай по одному довольно серьезному делу сойтись и познакомиться с князем у
графа, своего начальника. Князь, из некоторого особенного любопытства, никогда
не избегал знакомства с русскими “деловыми людьми”. Случилось, что князь
познакомился и с семейством генерала. Аделаида Ивановна, средняя из трех
сестер, произвела на него довольно сильное впечатление. К весне князь
объяснился. Аделаиде он очень понравился, понравился и Лизавете Прокофьевне.
Генерал был очень рад. Само собою разумеется, поездка было отложена. Свадьба
назначалась весной.
