— Да уж говорите прямо, что совсем неправ, не виляйте; что
за “несколько”!
— Если хотите, то и совсем неправы.
— Если хочу! Смешно! Да неужели вы думаете, что я и сам не
знаю, что так щекотливо поступать, что деньги его, воля его, а с моей стороны
выходит насилие. Но вы, князь… жизни не знаете. Их не учи, так толку не будет.
Их надо учить. Ведь совесть у меня чиста; по совести, я убытку ему не принесу,
я с процентами возвращу. Нравственное он тоже удовлетворение получил: он видел
мое унижение. Чего же ему более? На что же он будет годиться, пользы-то не принося?
Помилуйте, что он сам-то делает? Спросите-ка что он с другими творит, и как
людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову на отсечение дам, если он
вас уже не надул и уже не обдумал, как бы вас еще дальше надуть! Вы улыбаетесь,
не верите?
— Мне кажется, это всё не совсем подходит к вашему делу! —
заметил князь.
— Я вот уже третий день здесь лежу и чего нагляделся! —
кричал молодой человек, не слушая: — представьте себе, что он вот этого ангела,
вот эту девушку, теперь сироту, мою двоюродную сестру, свою дочь, подозревает,
у ней каждую ночь милых друзей ищет! Ко мне сюда потихоньку приходит, под
диваном у меня тоже разыскивает. С ума спятил от мнительности; во всяком углу
воров видит. Всю ночь поминутно вскакивает, то окна смотрит, хорошо ли заперты,
то двери пробует, в печку заглядывает, да этак в ночь-то раз по семи. За
мошенников в суде стоит, а сам ночью раза по три молиться встает, вот здесь в
зале, на коленях, лбом и стучит по получасу, и за кого-кого ни молится,
чего-чего ни причитает, спьяна-то? За упокой души графини Дюбарри молился, я
слышал своими ушами; Коля тоже слышал: совсем с ума спятил!
— Видите, слышите, как он меня страмит, князь! — покраснев и
действительно выходя из себя, вскричал Лебедев. — А того не знает, что, может
быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что
вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да
у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал,
напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал,
ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и выняньчил, вон
он смеется теперь надо мной! Да и какое тебе дело, если б я и впрямь за упокой
графини Дюбарри когда-нибудь, однажды, лоб перекрестил? Я, князь, четвертого
дня, первый раз в жизни, ее жизнеописание в лексиконе прочел, Да знаешь ли ты,
что такое была она, Дюбарри? Говори, знаешь иль нет?
— Ну вот, ты один только и знаешь? — насмешливо, но нехотя
пробормотал молодой человек.
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо
королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном
письме своем “ma cousine”
[22]
написала. Кардинал, нунций папский, ей, на
леве-дю-руа (знаешь, что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на
обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то
высокое и святейшее лицо! Знаешь ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как
она померла? Отвечай, коли знаешь!
— Убирайся! Пристал.
— Умерла она так, что после этакой-то чести, этакую бывшую
властелинку потащил на гильотину палач Самсон, заневинно, на потеху пуасардок
парижских, а она и не понимает, что с ней происходит, от страху. Видит, что он
ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, — те-то смеются, — и стала
кричать: “Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!” Что и
означает: “Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!” И вот за
эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше этакого мизера с
человеческою душой вообразить невозможно. Ты знаешь ли, что значит слово мизер?
Ну, так вот он самый мизер и есть. От этого графининого крика, об одной
минуточке, я как прочитал, у меня точно сердце захватило щипцами. И что тебе в
том, червяк, что я, ложась на ночь спать на молитве вздумал ее, грешницу
великую, помянуть. Да потому, может, и помянул, что за нее, с тех пор как земля
стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да и не подумал о том. Ан ей
и приятно станет на том свете почувствовать, что нашелся такой же грешник, как
и она, который и за нее хоть один раз на земле помолился. Ты чего смеешься-то?
Не веришь, атеист. А ты почем знаешь? Да и то соврал, если уж подслушал меня: я
не просто за одну графиню Дюбарри молился; я причитал так: “упокой, господи, душу
великой грешницы графини Дюбарри и всех ей подобных”, а уж это совсем другое;
ибо много таковых грешниц великих, и образцов перемены фортуны, и вытерпевших,
которые там теперь мятутся и стонут, и ждут; да я и за тебя, и за таких же, как
ты, тебе подобных, нахалов и обидчиков, тогда же молился если уж взялся
подслушивать, как я молюсь…
— Ну, довольно, полно, молись за кого хочешь, чорт с тобой,
раскричался! — досадливо перебил племянник. — Ведь он у нас преначитанный, вы,
князь, не знали? — прибавил он с какою-то неловкою усмешкой: — всё теперь
разные вот этакие книжки да мемуары читает.
— Ваш дядя всё-таки… не бессердечный же человек, — нехотя
заметил князь. Ему этот молодой человек становился весьма противен.
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и
руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй,
да плут, вот беда; да к тому же еще и пьян, весь развинтился, как и всякий
несколько лет пьяный человек, оттого у него всё и скрипит. Детей-то он любит,
положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей богу,
мне часть оставил…
— Н-ничего не оставлю! — с ожесточением вскричал Лебедев.
— Послушайте, Лебедев, — твердо сказал князь, отворачиваясь
от молодого человека, — я ведь знаю по опыту, что вы человек деловой, когда
захотите… У меня теперь времени очень мало, и если вы… Извините, как вас по
имени-отчеству, я забыл?
— Ти-ти-Тимофей.
— И?
— Лукьянович.
Все бывшие в комнате опять рассмеялись.
— Соврал! — крикнул племянник, — и тут соврал! Его,. князь,
зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич! Ну зачем, скажи, ты
соврал? Ну не всё ли равно тебе, что Лукьян, что Тимофей, и что князю до этого?
Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!
— Неужели правда? — в нетерпении спросил князь.
— Лукьян Тимофеевич, действительно, — согласился и
законфузился Лебедев, покорно опуская глаза и опять кладя руку на сердце.
— Да зачем же вы это, ах, боже мой!
— Из самоумаления, — прошептал Лебедев, всё более и покорнее
поникая своею головой.
— Эх, какое тут самоумаление! Если б я только знал, где
теперь Колю найти! — сказал князь и повернулся было уходить.
— Я вам скажу, где Коля, — вызвался опять молодой человек.
