— Ни-ни-ни! — вскинулся и засуетился впопыхах Лебедев.
— Коля здесь ночевал, но на-утро пошел своего генерала
разыскивать, которого вы из “отделения”, князь, бог знает для чего, выкупили.
Генерал еще вчера обещал сюда же ночевать пожаловать, да не пожаловал.
Вероятнее всего в гостинице “Весы”, тут очень недалеко, заночевал. Коля, стало
быть, там, или в Павловске, у Епанчиных. У него деньги были, он еще вчера хотел
ехать. Итак, стало быть, в “Весах” или в Павловске.
— В Павловске, в Павловске!.. А мы сюда, сюда, в садик и…
кофейку…
И Лебедев потащил князя за руку. Они вышли из комнаты,
прошли дворик и вошли в калитку. Тут действительно был очень маленький и очень
миленький садик, в котором, благодаря хорошей погоде, уже распустились все
деревья. Лебедев посадил князя на зеленую деревянную скамейку, за зеленый
вделанный в землю стол, и сам поместился напротив него. Чрез минуту,
действительно, явился и кофей. Князь не отказался. Лебедев подобострастно и
жадно продолжал засматривать ему в глаза.
— Я и не знал, что у вас такое хозяйство, — сказал князь, с
видом человека, думающего совсем о другом.
— Си-сироты, — начал было, покоробившись, Лебедев, но
приостановился: князь рассеянно смотрел пред собой и уж конечно забыл свой
вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
— Ну, что же? — сказал князь, как бы очнувшись, — ах, да!
Ведь вы знаете сами, Лебедев, в чем наше дело: я приехал по вашему же письму.
Говорите.
Лебедев смутился, хотел что-то сказать, но только заикнулся:
ничего не выговорилось. Князь подождал и грустно улыбнулся.
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы
меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему
первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я вот и приехал. Ну,
полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже три
недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет?
Скажите правду.
— Изверг сам узнал, сам.
— Не браните его; он, конечно, с вами поступил дурно…
— Избил, избил! — подхватил с ужаснейшим жаром Лебедев, — и
собакой в Москве травил, по всей улице, борзою сукой. Ужастенная сука.
— Вы меня за маленького принимаете, Лебедев. Скажите,
серьезно, она оставила его теперь-то, в Москве-то?
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже
минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко мне: “Спаси, сохрани, Лукьян,
и князю не говори…” Она, князь, вас еще более, его боится, и здесь —
премудрость!
И Лебедев лукаво приложил палец к лбу.
— А теперь вы их опять свели?
— Сиятельнейший князь, как мог… как мог я не допустить?
— Ну, довольно, я сам всё узнаю. Скажите только, где теперь
она? У него?
— О, нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и
знаете, князь, сильно стоит на том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё
еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
— И теперь там?
— Там, если не в Павловске, по хорошей погоде, у Дарьи
Алексеевны на даче. Я, говорит, совершенно свободна; еще вчера Николаю
Ардалионовичу про свою свободу много хвалилась. Признак дурной-с!
И Лебедев осклабился.
— Коля часто у ней?
— Легкомыслен и непостижим, и не секретен.
— Там давно были?
— Каждый день, каждый день.
— Вчера, стало быть?
— Н-нет; четвертого дня-с.
— Как жаль, что вы немного выпили, Лебедев! А то бы я вас
спросил.
— Ни-ни-ни, ни в одном глазу! Лебедев так и наставился.
— Скажите мне, как вы ее оставили?
— И-искательна…
— Искательна?
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О
предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем же самом
как об апельсинной корке помышляет, не более, то-есть и более, со страхом и
ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и
он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна,
вскидчива…
— Двуязычна и вскидчива?
— Вскидчива; ибо вмале не вцепилась мне прошлый раз в волосы
за один разговор. Апокалипсисом стал отчитывать.
— Как так? — переспросил князь, думая, что ослышался.
— Чтением Апокалипсиса. Дама с воображением беспокойным,
хе-хе! И к тому же вывел наблюдение, что к темам серьезным, хотя бы и
посторонним, слишком наклонна. Любит, любит и даже за особое уважение к себе
принимает. Да-с. Я же в толковании Апокалипсиса силен и толкую пятнадцатый год.
Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем
меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и на договоре, и все люди
своего только права и ищут: “мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за
динарий”… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары
божии при этом хотят сохранить. Но на едином праве не сохранят, и за сим
последует конь бледный и тот, коему имя Смерть, а за ним уже ад… Об этом,
сходясь, и толкуем, и — сильно подействовало.
— Вы сами так веруете? — спросил князь, странным взглядом
оглянув Лебедева.
— Верую и толкую. Ибо нищ и наг, и атом в коловращении
людей. И кто почтит Лебедева? Всяк изощряется над, ним и всяк вмале не пинком
сопровождает его. Тут же, в толковании сем, я равен вельможе. Ибо ум! И
вельможа затрепетал у меня… на кресле своем, осязая умом. Его
высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой,
прослышали, — когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали
меня из дежурной к себе в кабинет чрез Петра Захарыча, и вопросили наедине:
“правда ли, что ты профессор Антихриста?” И не потаил: “аз есмь”, говорю, и
изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув
аллегорический свиток, усилил и цифры подвел. И усмехались, но на цифрах и на
подобиях стали дрожать, и книгу просили закрыть, и уйти, и награждение мне к
Святой назначили, а на Фоминой богу душу отдали.
— Что вы, Лебедев?
— Как есть. Из коляски упали после обеда… височком о
тумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года
по формуляру значилось; красненький седенький, весь духами опрысканный, и всё
бывало улыбались, всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр
Захарыч: “это ты предрек”, говорит.
Князь стал вставать. Лебедев удивился и даже был озадачен,
что князь уже встает.
