— Равнодушны уж очень стали-с, хе-хе! — подобострастно
осмелился он заметить.
— Право, я чувствую себя не так здоровым, у меня голова
тяжела от дороги, что ль, — отвечал князь, нахмурясь.
— На дачку бы вам-с, — робко подвел Лебедев. Князь стоял,
задумавшись.
— Я вот и сам, дня три переждав, со всеми домочадцами на
дачу, чтоб и новорожденного птенца сохранить, и здесь в домишке тем временем
всё поисправить. И тоже в Павловск.
— И вы тоже в Павловск? — спросил вдруг князь. — Да что это,
здесь все, что ли, в Павловск? И у вас, вы говорите, там своя дача есть?
— В Павловск не все-с. А мне Иван Петрович Птицын уступил
одну из дач, дешево ему доставшихся. И хорошо, и возвышенно, и зелено, и
дешево, и бонтонно, и музыкально, и вот потому и все в Павловск. Я, впрочем, во
флигелечке, а собственно дачку…
— Отдали?
— Н-н-нет. Не… не совсем-с.
— Отдайте мне, — вдруг предложил князь.
Кажется, к тому только и подводил Лебедев. У него эта идея
три минуты назад в голове мелькнула. А между тем в жильце он уже не нуждался;
дачный наемщик уже был у него и сам известил, что дачу, может быть, и займет.
Лебедев же знал утвердительно, что не “может быть”, а наверно займет. Но теперь
у него вдруг мелькнула одна, по его расчету, очень плодотворная мысль, передать
дачу князю, пользуясь тем, что прежний наемщик выразился неопределительно.
“Целое столкновение и целый новый оборот дела” представился вдруг воображению
его. Предложение князя он принял чуть не с восторгом, так что на прямой вопрос
его о цене даже замахал руками.
— Ну, как хотите; я справлюсь; своего не потеряете.
Оба они уже выходили из сада.
— А я бы вам… я бы вам… если бы захотели, я бы вам кое-что
весьма интересное, высокочтимый князь, мог бы сообщить, к тому же предмету
относящееся, — пробормотал Лебедев, на радости увиваясь сбоку около князя.
Князь приостановился.
— У Дарьи Алексеевны тоже в Павловске дачка-с.
— Ну?
— А известная особа с ней приятельница и, повидимому, часто
намерена посещать ее в Павловске. С целью.
— Ну?
— Аглая Ивановна…
— Ах, довольно, Лебедев! — с каким-то неприятным ощущением
перебил князь, точно дотронулись до его больного места. — Всё это… не так.
Скажите лучше, когда переезжаете? Мне чем скорее, тем лучше, потому что я в
гостинице…
Разговаривая, они вышли из сада, и, не заходя в комнаты,
перешли дворик и подошли к калитке.
— Да чего лучше, — вздумал, наконец, Лебедев, — переезжайте
ко мне прямо из гостиницы, сегодня же, а послезавтра мы все вместе и в
Павловск.
— Я увижу. — сказал князь задумчиво, и вышел за ворота.
Лебедев посмотрел ему вслед. Его поразила внезапная
рассеянность князя. Выходя, он забыл даже сказать “прощайте”, даже головой не
кивнул, что не совместно было с известною Лебедеву вежливостью и
внимательностью князя.
III.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в
городе он может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то
навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же
отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит. На
риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь
решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Визит этот был для него, впрочем, в некотором отношении
рискованным. Он затруднялся и колебался. Он знал про дом, что он находится в
Гороховой, неподалеку от Садовой, и положил идти туда, в надежде, что, дойдя до
места, он успеет, наконец, решиться окончательно.
Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он сам удивился
своему необыкновенному волнению; он и не ожидал, что у него с такою болью будет
биться сердце. Один дом, вероятно, по своей особенной физиономии, еще издали
стал привлекать его внимание, и князь помнил потом, что сказал себе: “Это
наверно тот самый дом”. С необыкновенным любопытством подходил он проверить
свою догадку; он чувствовал, что ему почему-то будет особенно неприятно, если
он угадал. Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры,
цвету грязно-зеленого. Некоторые, очень впрочем немногие дома в этом роде,
выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга
(в котором всё так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с
толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами; в нижнем этаже окна иногда с
решетками. Большею частью внизу меняльная лавка. Скопец, заседающий в лавке,
нанимает вверху. И снаружи, и внутри, как-то негостеприимно и сухо, всё как
будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии дома, —
было бы трудно объяснить. Архитектурные сочетания линий имеют, конечно, свою
тайну. В этих домах проживают почти исключительно одни торговые. Подойдя к
воротам и взглянув на надпись, князь прочел: “Дом потомственного почетного
гражданина Рогожина”.
Перестав колебаться, он отворил стеклянную дверь, которая
шумно за ним захлопнулась, и стал всходить по парадной лестнице во второй этаж.
Лестница была темная, каменная, грубого устройства, а стены ее окрашены красною
краской. Он знал, что Рогожин с матерью и братом занимает весь второй этаж
этого скучного дома. Отворивший князю человек провел его без доклада и вел
долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были “под мрамор”, со
штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною,
проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на
две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в
одну дверь. Дверь отворил сам Парфен Семеныч; увидев князя, он до того
побледнел и остолбенел на месте, что некоторое время похож был на каменного
истукана, смотря своим неподвижным и испуганным взглядом и скривив рот в
какую-то в высшей степени недоумевающую улыбку, — точно в посещении князя он
находил что-то невозможное и почти чудесное. Князь хоть и ожидал чего-нибудь в
этом роде, но даже удивился.
— Парфен, может, я не кстати, я ведь и уйду, — проговорил он
наконец в смущении.
— Кстати! кстати! — опомнился, наконец, Парфен, — милости
просим, входи!
Они говорили друг другу ты. В Москве им случалось сходиться
часто и подолгу, было даже несколько мгновений в их встречах, слишком памятно
запечатлевшихся друг у друга в сердце. Теперь же они месяца три слишком как не
видались.
Бледность и как бы мелкая, беглая судорога всё еще не
покидали лица Рогожина. Он хоть и позвал гостя, но необыкновенное смущение его
продолжалось. Пока он подводил князя к креслам и усаживал его к столу, тот
случайно обернулся к нему и остановился под впечатлением чрезвычайно странного
и тяжелого его взгляда. Что-то как бы пронзило князя и вместе с тем как бы
что-то ему припомнилось — недавнее, тяжелое, мрачное. Не садясь и остановившись
неподвижно, он некоторое время смотрел Рогожину прямо в глаза; они еще как бы
сильнее блеснули в первое мгновение. Наконец, Рогожин усмехнулся, но несколько
смутившись и как бы потерявшись.
