— Что ты так смотришь пристально? — пробормотал он: —
садись!
Князь сел.
— Парфен, — сказал он, — скажи мне прямо, знал ты, что я
приеду сегодня в Петербург, или нет?
— Что ты приедешь, я так и думал, и видишь, не ошибся, —
прибавил тот, язвительно усмехнувшись, — но почем я знал, что ты сегодня
приедешь?
Некоторая резкая порывчатость и странная раздражительность
вопроса, заключавшегося в ответе, еще более поразили князя.
— Да хоть бы и знал, что сегодня, из-за чего же так
раздражаться? — тихо промолвил князь в смущении.
— Да ты к чему спрашиваешь-то?
— Давеча, выходя из вагона, я увидел пару совершенно таких
же глаз, какими ты сейчас сзади поглядел на меня.
— Вона! Чьи же были глаза-то? — подозрительно пробормотал
Рогожин. Князю показалось, что он вздрогнул.
— Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что померещилось; мне
начинает всё что-то мерещиться. Я, брат Парфен, чувствую себя почти в роде
того, как бывало со мной лет пять назад, еще когда припадки приходили.
— Что ж, может и померещилось; я не знаю… — бормотал Парфен.
Ласковая улыбка на лице его очень не шла к нему в эту
минуту, точно в этой улыбке что-то сломалось, и как будто Парфен никак не в
силах был склеить ее, как ни пытался.
— Что ж, опять за границу, что ли? — спросил он и вдруг
прибавил: — А помнишь, как мы в вагоне, по осени, из Пскова ехали, я сюда, а
ты… в плаще-то, помнишь, штиблетишки-то?
И Рогожин вдруг засмеялся, в этот раз с какою-то откровенною
злобой, и точно обрадовавшись, что удалось хоть чем-нибудь ее выразить.
— Ты здесь совсем поселился? — спросил князь, оглядывая
кабинет.
— Да, я у себя. Где же мне и быть-то?
— Давно мы не видались. Про тебя я такие вещи слышал, что
как будто и не ты.
— Мало ли что не наскажут, — сухо заметил Рогожин.
— Однако же ты всю компанию разогнал; сам вот в родительском
доме сидишь, не проказишь. Что ж, хорошо. Дом-то твой или ваш общий?
— Дом матушкин. К ней сюда чрез коридор.
— А где брат твой живет?
— Брат Семен Семеныч во флигеле.
— Семейный он?
— Вдовый. Тебе для чего это надо?
Князь поглядел и не ответил; он вдруг задумался и, кажется,
не слыхал вопроса. Рогожин не настаивал и выжидал. Помолчали.
— Я твой дом сейчас, подходя, за сто шагов угадал, — сказал
князь.
— Почему так?
— Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего
семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, —
ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит.
Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так
сейчас и подумалось: “да ведь такой точно у него и должен быта дом!”
— Вишь! — неопределенно усмехнулся Рогожин, не совсем
понимая неясную мысль князя. — Этот дом еще дедушка строил, — заметил он. — В
нем всё скопцы жили, Хлудяковы, да и теперь у нас нанимают.
— Мрак-то какой. Мрачно ты сидишь, — сказал князь, оглядывая
кабинет.
Это была большая комната, высокая, темноватая, заставленная
всякою мебелью, — большею частью большими деловыми столами, бюро, шкафами, в
которых хранились деловые книги и какие-то бумаги. Красный, широкий, сафьянный
диван очевидно, служил Рогожину постелью. Князь заметил на столе, за который
усадил его Рогожин, две-три книги; одна из них, история Соловьева, была
развернута и заложена отметкой. По стенам висело в тусклых золоченых рамах
несколько масляных картин, темных, закоптелых и на которых очень трудно было
что-нибудь разобрать. Один портрет во весь рост привлек на себя внимание князя:
он изображал человека лет пятидесяти, в сюртуке покроя немецкого, но
длиннополом, с двумя медалями на шее, с очень редкою и коротенькою седоватою
бородкой, со сморщенным и желтым лицом, с подозрительным, скрытным и скорбным
взглядом.
— Это уж не отец ли твой? — спросил князь.
— Он самый и есть, — отвечал с неприятною усмешкой Рогожин,
точно готовясь к немедленной бесцеремонной какой-нибудь шутке насчет покойного
своего родителя.
— Он был ведь не из старообрядцев?
— Нет, ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старой
вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его кабинет и был. Ты
почему спросил, по старой ли вере?
— Свадьбу-то здесь справлять будешь?
— 3-здесь, — ответил Рогожин, чуть не вздрогнув от
неожиданного вопроса.
— Скоро у вас?
— Сам знаешь, от меня ли зависит?
— Парфен, я тебе не враг и мешать тебе ни в чем не намерен.
Это я теперь повторяю так же, как заявлял и прежде, один раз, в такую же почти
минуту. Когда в Москве твоя свадьба шла, я тебе не мешал, ты знаешь. В первый
раз она сама ко мне бросилась, чуть не из-под венца, прося “спасти” ее от тебя.
Я ее собственные слова тебе повторяю. Потом и от меня убежала; ты опять ее
разыскал и к венцу повел, и вот, говорят, она опять от тебя убежала сюда.
Правда ли это? Мне так Лебедев дал знать, я потому и приехал. А о том, что у
вас опять здесь сладилось, я только вчера в вагоне в первый раз узнал от одного
из твоих прежних приятелей, от Залежева, если хочешь знать. Ехал же я сюда,
имея намерение: я хотел ее, наконец, уговорить за границу поехать для
поправления здоровья; она очень расстроена и телом, и душой, головой особенно,
и, по-моему, в большом уходе нуждается. Сам я за границу ее сопровождать не
хотел, а имел в виду всё это без себя устроить. Говорю тебе истинную правду.
Если совершенная правда, что у вас опять это дело сладилось, то я и на глаза ей
не покажусь, да и к тебе больше никогда не приду. Ты сам знаешь, что я тебя не
обманываю, потому что всегда был откровенен с тобой. Своих мыслей об этом я от
тебя никогда не скрывал и всегда говорил, что за тобою ей непременная гибель.
Тебе тоже погибель… может быть, еще пуще чем ей. Если бы вы опять разошлись, то
я был бы очень доволен; но расстраивать и разлаживать вас сам я не намерен.
Будь же спокоен и не подозревай меня. Да и сам ты знаешь: был ли я когда-нибудь
твоим настоящим соперником, даже и тогда, когда она ко мне убежала. Вот ты
теперь засмеялся; я знаю, чему ты усмехнулся. Да, мы жили там розно и в разных
городах, и ты всё это знаешь наверно. Я ведь тебе уж и прежде растолковал, что
я ее “не любовью люблю, а жалостью”. Я думаю, что я это точно определяю. Ты
говорил тогда, что эти слова мои понял; правда ли? понял ли? Вон как ты
ненавистно смотришь! Я тебя успокоить пришел, потому что и ты мне дорог. Я
очень тебя люблю, Парфен. А теперь уйду и никогда не приду. Прощай.
