— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой
большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне
за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови
его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так,
дай я сложу тебе руку…
Но старушка, прежде чем Парфен успел взяться, подняла свою
правую руку, сложила пальцы в три перста и три раза набожно перекрестила князя.
Затем еще раз ласково и нежно кивнула ему головой.
— Ну, пойдем, Лев Николаевич, — сказал Парфен, — я только за
этим тебя и приводил…
Когда опять вышли на лестницу, он прибавил:
— Вот она ничего ведь не понимает, что говорят, и ничего не
поняла моих слов, а тебя благословила; значит, сама пожелала… Ну, прощай, и
мне, и тебе пора.
И он отворил свою дверь.
— Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты
человек! — вскричал князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять.
Но Парфен едва только поднял свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не
решался; он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. Он не хотел его обнимать.
— Небось! Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу! —
невнятно пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись. Но вдруг всё лицо
его преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись.
Он поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил:
— Так бери же ее, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни
Рогожина!
И бросив князя, не глядя на него, поспешно вошел к себе и
захлопнул за собою дверь.
V.
Было уже поздно, почти половина третьего, и Епанчина князь
не застал дома. Оставив карточку, он решился сходить в гостиницу Весы и
спросить там Колю; если же там нет его, — оставить ему записку. В Весах сказали
ему, что Николай Ардалионович “вышли еще по утру-с, но, уходя, предуведомили,
что если на случай придут кто их спрашивать, то чтоб известить, что они-с к
трем часам, может быть, и придут-с. Если же до половины четвертого их здесь не
окажется, — значит в Павловск с поездом отправились, на дачу к генеральше
Епанчиной-с, и уж там, значит, и откушают-с.” Князь сел дожидаться и кстати
спросил себе обедать.
К половине четвертого и даже к четырем часам Коля не явился.
Князь вышел и направился машинально куда глаза глядят. В начале лета в
Петербурге случаются иногда прелестные дни, — светлые, жаркие, тихие. Как
нарочно, этот день был одним из таких редких дней. Несколько времени князь
бродил без цели. Город ему был мало знаком. Он останавливался иногда на
перекрестках улиц пред иными домами, на площадях, на мостах; однажды зашел
отдохнуть в одну кондитерскую. Иногда с большим любопытством начинал
всматриваться в прохожих; но чаще всего не замечал ни прохожих, ни где именно
он идет. Он был в мучительном напряжении и беспокойстве и в то же самое время
чувствовал необыкновенную потребность уединения. Ему хотелось быть одному и
отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не ища ни
малейшего выхода. Он с отвращением не хотел разрешать нахлынувших в его душу и
сердце вопросов. “Что же, разве я виноват во всем этом?” бормотал он про себя,
почти не сознавая своих слов.
К шести часам очутился на дебаркадере Царскосельской
железной дороги! Уединение скоро стало ему невыносимо; новый порыв горячо
охватил его сердце, и на мгновение ярким светом озарился мрак, в котором
тосковала душа его. Он взял билет в Павловск и с нетерпением спешил уехать; но
уж конечно его что-то преследовало, и это была действительность, а не фантазия,
как, может быть, он наклонен был думать. Почти уже (Садясь в вагон, он вдруг
бросил только-что взятый билет на пол и вышел обратно из воксала смущенный и
задумчивый. Несколько времени спустя, на улице, он вдруг как бы что-то
припомнил, как бы что-то внезапно сообразил, очень странное, что-то уж долго
его беспокоившее. Ему вдруг пришлось сознательно поймать себя на одном занятии,
уже давно продолжавшемся, но которого он всё не замечал до самой этой минуты:
вот уже несколько часов, еще даже в Весах, кажется, даже и до Весов, он,
нет-нет, и вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя. И забудет, даже
надолго, на полчаса, и вдруг опять оглянется с беспокойством и ищет кругом.
Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор
совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг
мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему
вспомнилось, что в ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом
себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством
разглядывал товар, выставленный в окне. Ему захотелось теперь непременно
проверить: действительно ли он стоял сейчас, может быть, всего пять минут назад,
пред окном этой лавки, не померещилось ли ему, не смешал ли он чего? Существует
ли в самом деле эта лавка и этот товар? Ведь он и в самом деле чувствует себя
сегодня в особенно болезненном настроении, почти в том же, какое бывало с ним
прежде при начале припадков его прежней болезни. Он знал, что в такое
предприпадочное время он бывает необыкновенно рассеян и часто даже смешивает
предметы и лица, если глядит на них без особого, напряженного внимания. Но была
и особенная причина, почему ему уж так очень захотелось проверить, стоял ли он
тогда перед лавкой: в числе вещей, разложенных напоказ в окне лавки, была одна
вещь, на которую он смотрел и которую даже оценил в шестьдесят копеек серебром,
он помнил это, несмотря на всю свою рассеянность и тревогу. Следовательно, если
эта лавка существует, и вещь эта действительно выставлена в числе товаров, то,
стало быть, собственно для этой вещи и останавливался. Значит, эта вещь
заключала в себе такой сильный для него интерес, что привлекла его внимание
даже в то самое время, когда он был в таком тяжелом смущении, только что выйдя
из воксала железной дороги. Он шел, почти в тоске смотря направо, и сердце его
билось от беспокойного нетерпения. Но вот эта лавка, он нашел ее наконец! Он
уже был в пятистах шагах от нее, когда вздумал воротиться. Вот и этот предмет в
шестьдесят копеек; “конечно, в шестьдесят копеек, не стоит больше!” подтвердил
он теперь, и засмеялся. Но он засмеялся истерически; ему стало очень тяжело. Он
ясно вспомнил теперь, что именно тут, стоя пред этим окном, он вдруг обернулся,
точно давеча, когда поймал на себе глаза Рогожина. Уверившись, что он не ошибся
(в чем, впрочем, он и до проверки был совершенно уверен), он бросил лавку и
поскорее пошел от нее. Всё это надо скорее обдумать, непременно; теперь ясно
было, что ему не померещилось и в воксале, что с ним случилось непременно
что-то действительное и непременно связанное со всем этим прежним его
беспокойством. Но какое-то внутреннее непобедимое отвращение опять пересилило:
он не захотел ничего обдумывать, он не стал обдумывать; он задумался совсем о
другом.
Он задумался между прочим о том, что в эпилептическом
состоянии его была одна степень почти пред самым припадком (если только
припадок приходил наяву), когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления,
мгновениями как бы воспламенялся его мозг, и с необыкновенным порывом
напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти
удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись
необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы
умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной,
гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины. Но эти
моменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды
(никогда не более секунды), с которой начинался самый припадок. Эта секунда
была, конечно, невыносима. Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в
здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и
проблески высшего самоощущения и самосознания, а стало быть и “высшего бытия”,
не что иное как болезнь, как нарушение нормального состояния, а если так, то
это вовсе не высшее бытие, а, напротив, должно быть причислено к самому
низшему. И однако же он всё-таки дошел, наконец, до чрезвычайно парадоксального
вывода: “что же в том, что это болезнь?” решил он наконец, “какое до того дело,
что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения,
припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей
степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство
полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим
синтезом жизни?” Эти туманные выражения казались ему самому очень понятными,
хотя еще слишком слабыми. В том же, что это действительно “красота и молитва”,
что это действительно “высший синтез жизни”, в этом он сомневаться не мог, да и
сомнений не мог допустить. Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этот
момент, как от хашиша, опиума или вина, унижающие рассудок и искажающие душу,
ненормальные и несуществующие? Об этом он здраво мог судить по окончании
болезненного состояния. Мгновения эти были именно одним только необыкновенным
усилением самосознания, — если бы надо было выразить это состояние одним
словом, — самосознания и в то же время самоощущения в высшей степени
непосредственного. Если в ту секунду, то-есть в самый последний сознательный
момент пред припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать тебе:
“Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!” то, конечно, этот момент сам по
себе и стоил всей жизни. Впрочем, за диалектическую часть своего вывода он не
стоял: отупение, душевный мрак, идиотизм стояли пред ним ярким последствием
этих “высочайших минут”. Серьезно, разумеется, он не стал бы спорить. В выводе,
то-есть в его оценке этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка, но
действительность ощущения всё-таки несколько смущала его. Что же в самом деле
делать с действительностью? Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал
сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им
вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. “В этот момент, — как
говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, — в этот
момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени
больше не будет. Вероятно, — прибавил он, улыбаясь, — это та же самая секунда,
в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета,
успевшего однако в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы”. Да, в Москве
они часто сходились с Рогожиным и говорили не об одном этом. “Рогожин давеча
сказал, что я был тогда ему братом; он это в первый раз сегодня сказал”,
подумал князь про себя.
