В этих воротах, и без того темных, в эту минуту было очень
темно: надвинувшаяся грозовая туча поглотила вечерний свет, и в то самое время
как князь подходил к дому, туча вдруг разверзлась и пролилась. В то же время,
когда он порывисто двинулся с места, после мгновенной остановки, он находился в
самом начале ворот, у самого входа под ворота с улицы. И вдруг он увидел в
глубине ворот, в полутемноте, у самого входа на лестницу, одного человека.
Человек этот как будто чего-то выжидал, но быстро промелькнул и исчез. Человека
этого князь не мог разглядеть ясно и, конечно, никак бы не мог сказать наверно:
кто он таков? К тому же тут так много могло проходить людей; тут была
гостиница, и беспрерывно проходили и пробегали в коридоры и обратно. Но он
вдруг почувствовал самое полное и неотразимое убеждение, что он этого человека
узнал, и что этот человек непременно Рогожин. Мгновение спустя князь бросился
вслед за ним на лестницу. Сердце его замерло. “Сейчас всё разрешится!” с
странным убеждением проговорил он про себя.
Лестница, на которую князь вбежал из-под ворот, вела в
коридоры первого и второго этажей, по которым и были расположены номера
гостиницы. Эта лестница, как во всех давно строенных домах, была каменная,
темная, узкая и вилась около толстого каменного столба. На первой забежной
площадке, в этом столбе оказалось углубление, в роде ниши, не более одного шага
ширины и в полшага глубины. Человек однако же мог бы тут поместиться. Как ни
было темно, но, взбежав на площадку, князь тотчас же различил, что тут, в этой
нише, прячется зачем-то человек. Князю вдруг захотелось пройти мимо и не
глядеть направо. Он ступил уже один шаг, но не выдержал и обернулся.
Два давешние глаза, те же самые, вдруг встретились с его
взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг.
Одну секунду оба стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его
за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть
лицо.
Глаза Рогожина засверкали, и бешеная улыбка исказила его
лицо. Правая рука его поднялась, и что-то блеснуло в ней;. князь не думал ее
останавливать. Он помнил только, что, кажется, крикнул:
— Парфен, не верю!..
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный
внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть,
полсекунды; но он однако же ясно и сознательно помнил начало, самый первый звук
своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который
никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и
наступил полный мрак.
С ним случился припадок эпилепсии, уже очень давно
оставившей его. Известно, что припадки эпилепсии, собственно самая падучая,
приходят мгновенно. В это мгновение вдруг чрезвычайно искажается лицо, особенно
взгляд. Конвульсии и судороги овладевают всем телом и всеми чертами лица.
Страшный, невообразимый и ни на что не похожий вопль вырывается из груди; в
этом вопле вдруг исчезает как бы всё человеческое, и никак невозможно, по
крайней мере, очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит
этот же самый человек. Представляется даже, что кричит как бы кто-то другой,
находящийся внутри этого человека, Многие, по крайней мере, изъясняли так свое
впечатление, на многих же вид человека в падучей производит решительный и
невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое. Надо предположить, что
такое впечатление внезапного ужаса, сопряженного со всеми другими страшными
впечатлениями той минуты, — вдруг оцепенили Рогожина на месте и тем спасли
князя от неизбежного удара ножем, на него уже падавшего. Затем, еще не успев
догадаться о припадке и увидев, что князь отшатнулся от него и вдруг упал
навзничь, прямо вниз по лестнице, с розмаху ударившись затылком о каменную
ступень. Рогожин стремглав бросился вниз, обежал лежавшего и почти без памяти
выбежал из гостиницы.
От конвульсий, биения и судорог, тело больного спустилось по
ступенькам, которых было не более пятнадцати, до самого конца лестницы. Очень
скоро, не более как минут через пять, заметили лежавшего, и собралась толпа.
Целая лужица крови около головы вселяла недоумение: сам ли человек расшибся или
“был какой грех”? Скоро однако же некоторые различили падучую; один из номерных
признал в князе давешнего постояльца. Смятение разрешилось, наконец, весьма
счастливо по одному счастливому обстоятельству.
Коля Иволгин, обещавшийся быть к четырем часам в Весах и
поехавший вместо того в Павловск, по одному внезапному соображению отказался
“откушать” у генеральши Епанчиной, а приехал обратно в Петербург и поспешил в
Весы, куда и явился около семи часов вечера. Узнав по оставленной ему записке,
что князь в городе, он устремился к нему по сообщенному в записке адресу.
Известившись в гостинице, что князь вышел, он спустился вниз, в буфетные
комнаты и стал дожидаться, кушая чай и слушая орган. Случайно услышав разговор
о приключившемся с кем-то припадке, он бросился на место, по верному
предчувствию, и узнал князя. Тотчас же были приняты надлежащие меры. Князя
перенесли в его номер; он хоть и очнулся, но в полное сознание довольно долго
не приходил. Доктор, приглашенный для осмотра разбитой головы, дал примочку и
объявил, что опасности от ушибов нет ни малейшей. Когда же, уже чрез час, князь
довольно хорошо стал понимать окружающее, Коля перевез его в карете из
гостиницы к Лебедеву. Лебедев принял больного с необыкновенным жаром и с
поклонами. Для него же ускорил и переезд на дачу; на третий день все уже были в
Павловске.
VI.
Дача Лебедева была небольшая, но удобная и даже красивая.
Часть ее, назначавшаяся в наем, была особенно изукрашена. На террасе, довольно
поместительной, при входе с улицы а комнаты, было наставлено несколько
померанцевых, лимонных и жасминных деревьев, в больших зеленых деревянных
кадках, что и составляло, по расчету Лебедева, самый обольщающий вид. Несколько
из этих деревьев он приобрел вместе с дачей, и до того прельстился эффектом,
который они производили на террасе, что решился, благодаря случаю, прикупить
для комплекту таких же деревьев в кадках на аукционе. Когда все деревья были
наконец свезены на дачу и расставлены Лебедев несколько раз в тот день сбегал
по ступенькам террасы на улицу и с улицы любовался на свое владение, каждый раз
мысленно надбавляя сумму, которую предполагал запросить с будущего своего
дачного жильца. Расслабленному, тоскующему и разбитому телом князю дача очень
понравилась. Впрочем, в день переезда в Павловск, то-есть на третий день после
припадка, князь уже имел по наружности вид почти здорового человека, хотя
внутренно чувствовал себя всё еще неоправившимся. Он был рад всем, кого видел
кругом себя в эти три дня, рад Коле, почти от него не отходившему, рад всему
семейству Лебедева (без племянника, куда-то исчезнувшего), рад самому Лебедеву;
даже с удовольствием принял посетившего его еще в городе генерала Иволгина. В
самый день переезда, состоявшегося уже к вечеру, вокруг него на террасе
собралось довольно много гостей: сперва пришел Ганя, которого князь едва узнал,
— так он за всё это время переменился и похудел. Затем явились Варя и Птицын,
тоже павловские дачники. Генерал же Иволгин находился у Лебедева на квартире
почти бессменно, даже, кажется, вместе с ним переехал. Лебедев старался не
пускать его к князю и держать при себе; обращался он с ним по приятельски;
повидимому, они уже давно были знакомы. Князь заметил, что все эти три дня они
вступали иногда друг с другом в длинные разговоры, нередко кричали и спорили,
даже, кажется, об ученых предметах, что, невидимому, доставляло удовольствие
Лебедеву. Подумать можно было, что он даже нуждался в генерале. Но те же самые
предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно
своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить
князя, он не пускал к нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими
дочерьми, не исключая и Веры с ребенком, при первом подозрении, что они идут на
террасу, где находился князь, несмотря на все просьбы князя не отгонять никого.
