— Я ведь на время, на несколько месяцев, самое большее год в
отставке пробуду, — смеялся Радомский.
— Да надобности нет никакой, сколько я, по крайней мере,
знаю ваши дела, — всё еще горячился генерал.
— А поместья объехать? Сами советовали; а я и за границу к
тому же хочу…
Разговор, впрочем, скоро переменился; но слишком особенное и
всё еще продолжавшееся беспокойство всё-таки выходило, по мнению наблюдавшего
князя, из мерки, и что-то тут наверно было особенное.
— Значит, “бедный рыцарь” опять на сцене? — спросил было
Евгений Павлович, подходя к Аглае.
К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и
вопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними о “рыцаре
бедном” быть не могло, и что она даже не понимает вопроса.
— Да поздно, поздно теперь в город посылать за Пушкиным,
поздно! — спорил Коля с Лизаветой Прокофьевной, выбиваясь изо всех сил: — три
тысячи раз говорю вам: поздно.
— Да, действительно, посылать теперь в город поздно, —
подвернулся и тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю; — я думаю, что и
лавки в Петербурге заперты, девятый час, — подтвердил он, вынимая часы.
— Столько ждали, не хватились, можно до завтра перетерпеть,
— ввернула Аделаида.
— Да и неприлично, — прибавил Коля, — великосветским людям
очень-то литературой интересоваться. Спросите у Евгения Павлыча. Гораздо
приличнее желтым шарабаном с красными колесами.
— Опять вы из книжки, Коля, — заметила Аделаида.
— Да он иначе и не говорит, как из книжек, — подхватил
Евгений Павлович, — целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно
имею удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот раз он
говорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабан
с красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.
Князь прислушивался к тому, что говорил Радомский… Ему
показалось, что он держит себя прекрасно, скромно, весело, и особенно
понравилось, что он с таким совершенным равенством и по-дружески говорит с
задиравшим его Колей.
— Что это? — обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери
Лебедева, которая стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большого
формата, превосходно переплетенными и почти новыми.
— Пушкин, — сказала Вера. — Наш Пушкин. Папаша велел мне вам
поднести.
— Как так? Как это можно? — удивилась Лизавета Прокофьевна.
— Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! — выскочил из-за
плеча дочери Лебедев; — за свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный
наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, — за свою цену-с.
Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное нетерпение
благороднейших литературных чувств вашего превосходительства.
— А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь, небось;
только не кривляйся, пожалуста, батюшка. Слышала я о тебе ты, говорят,
преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам что ли снесешь ко мне?
— С благоговением и… почтительностью! — кривлялся
необыкновенно довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.
— Ну мне только не растеряй, снеси, хоть и без
почтительности, но только с уговором, — прибавила она, пристально его
оглядывая, — до порога только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена.
Дочь Веру присылай хоть сейчас, мне она очень нравится.
— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась
Вера к отцу: — ведь они коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, —
обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, — там к вам давно уже
какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не
допускает.
— Какие гости? — спросил князь.
— По делу, говорят, только ведь они такие, что не пустить их
теперь, так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж
и с плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают, не
слушаются.
— Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит, не стоит! — махал
руками Лебедев: — Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший
князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того…
— Сын Павлищева! Боже мой! — вскричал князь в чрезвычайном
смущении: — я знаю… но ведь я… я поручил это дело Гавриле Ардалионовичу. Сейчас
Гаврила Ардалионович мне говорил…
Но Гаврила Ардалионович вышел уже из комнат на террасу; за
ним следовал Птицын. В ближайшей комнате заслышался шум и громкий голос
генерала Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько голосов. Коля тотчас
же побежал на шум.
— Это очень интересно! — заметил вслух Евгений Павлович.
“Стало быть, знает дело!” подумал князь.
— Какой сын Павлищева? И… какой может быть сын Павлищева? —
с недоумением спрашивал генерал Иван Федорович, с любопытством оглядывая все
лица и с удивлением замечая, что эта новая история только ему одному
неизвестна.
В самом деле, возбуждение и ожидание было всеобщее. Князь
глубоко удивился, что такое совершенно личное дело его уже успело так сильно
всех здесь заинтересовать.
— Это будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это дело
окончите, — сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, —
а нам всем позволите быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вам
надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.
— Я тоже хочу, чтобы кончилась наконец эта гнусная
претензия, — вскричала генеральша, — хорошенько их, князь, не щади! Мне уши
этим делом прожужжали, и я много крови из-за тебя испортила. Да и поглядеть
любопытно. Позови их, а мы сядем. Аглая хорошо придумала. Вы об этом что-нибудь
слышали, князь? — обратилась она к князю Щ.
— Конечно, слышал, у вас же. Но мне особенно на этих молодых
людей поглядеть хочется, — ответил князь Щ.
— Это самые и есть нигилисты, что ли?
— Нет-с, они не то чтобы нигилисты, — шагнул вперед Лебедев,
который тоже чуть не трясся от волнения, — это другие-с, особенные, мой
племянник говорил, что они дальше нигилистов ушли-с. Вы напрасно думаете их
вашим свидетельством сконфузить, ваше превосходительство; они не сконфузятся-с.
Нигилисты всё-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти — дальше пошли-с,
потому что прежде всего деловые-с. Это собственно некоторое последствие
нигилизма, но не прямым путем, а по наслышке и косвенно, и не в статейке
какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о
бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет,
например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже
считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред
какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом
восемь персон-с. Но, князь, я всё-таки вам не советовал бы…
