Но князь уже шел отворять дверь гостям.
— Вы клевещете, Лебедев, — проговорил он, улыбаясь, — вас
очень огорчил ваш племянник. Не верьте ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас,
что Горские и Даниловы только случаи, а эти только… ошибаются… Только мне бы не
хотелось здесь, при всех. Извините, Лизавета Прокофьевна, они войдут, я их вам
покажу, а потом уведу. Пожалуйте, господа!
Его скорее беспокоила другая мучительная для него мысль, Ему
мерещилось: уж не подведено ли кем это дело теперь, именно к этому часу и
времени, заранее, именно к этим свидетелям и, может быть, для ожидаемого срама
его, а не торжества? Но ему слишком грустно было за свою “чудовищную и злобную
мнительность”. Он умер бы, кажется, если бы кто-нибудь узнал, что у него такая
мысль на уме, и в ту минуту как вошли его новые гости, он искренно готов был
считать себя, из всех, которые были кругом его, последним из последних в
нравственном отношении.
Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый
вслед за ними генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем
припадке красноречия. “Этот-то за меня непременно!” с улыбкой подумал князь.
Коля проскользнул вместе со всеми: он горячо говорил с Ипполитом, бывшим в
числе посетителей; Ипполит слушал и усмехался.
Князь рассадил гостей. Все они были такой молоденький, такой
даже несовершеннолетний народ, что можно было подивиться и случаю, и всей
происшедшей от него церемонии. Иван Федорович Епанчин, например, ничего не
знавший и не понимавший в этом “новом деле”, даже вознегодовал, смотря на такую
юность, и наверно как-нибудь протестовал бы, если бы не остановила его странная
для него горячность его супруги к партикулярным интересам князя. Он, впрочем,
остался отчасти из любопытства, отчасти по доброте сердца, надеясь даже помочь
и во всяком случае пригодиться авторитетом; но поклон ему издали вошедшего
генерала Иволгина привел его снова в негодование; он нахмурился и решился
упорно молчать.
В числе четырех молоденьких посетителей один, впрочем, был
лет тридцати, отставной “поручик из рогожинской компании, боксер и сам дававший
по пятнадцати целковых просителям”. Угадывалось, что он сопровождает остальных
для куража, в качестве искреннего друга и, буде окажется надобность, для
поддержки. Между остальными же первое место и первую роль занимал тот, за
которым числилось название “сына Павлищева”, хоть он и рекомендовался Антипом
Бурдовским. Это был молодой человек, бедно и неряшливо одетый, в сюртуке, с
засаленными до зеркального лоску рукавами, с жирною, застегнутою до верху
жилеткой, с исчезнувшим куда-то бельем, с черным шелковым замасленным до-нельзя
и скатанным в жгут шарфом, с немытыми руками, с чрезвычайно угреватым лицом,
белокурый и, если можно так выразиться, с невинно-нахальным взглядом. Он был не
низкого роста, худощавый, лет двадцати двух. Ни малейшей иронии, ни малейшей
рефлексии не выражалось в лице его; напротив, полное, тупое упоение собственным
правом и в то же время нечто доходившее до странной и беспрерывной потребности
быть и чувствовать себя постоянно обиженным. Говорил он с волнением, торопясь и
запинаясь, как будто не совсем выговаривая слова, точно был косноязычный или
даже иностранец, хотя, впрочем, был происхождения совершенно русского.
Сопровождал его, во-первых, известный читателям племянник
Лебедева, а во-вторых, Ипполит. Ипполит был очень молодой человек, лет
семнадцати, может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным
выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы. Он был худ как
скелет, бледно-желт, глаза его сверкали, и два красные пятна горели на щеках.
Он беспрерывно кашлял; каждое слово его, почти каждое дыхание сопровождалось
хрипом. Видна была чахотка в весьма сильной степени. Казалось, что ему
оставалось жить не более двух, трех недель. Он очень устал и прежде всех
опустился на стул. Остальные при входе несколько зацеремонились и чуть не
сконфузились, смотрели однако же важно и видимо боялись как-нибудь уронить
достоинство, что странно не гармонировало с их репутацией отрицателей всех
бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли не всего на свете, кроме
собственных интересов.
— Антип Бурдовский, — торопясь и запинаясь провозгласил “сын
Павлищева”.
— Владимир Докторенко, — ясно, отчетливо и как бы даже
хвалясь, что он Докторенко, отрекомендовался племянник Лебедева.
— Келлер! — пробормотал отставной поручик.
— Ипполит Терентьев, — неожиданно, визгливым голосом
провизжал последний. Все наконец расселись в ряд на стульях напротив князя,
все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из
одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все однако ж
молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: “нет,
брат, врешь, не надуешь!” Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для
началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят
вместе, перегоняя и перебивая друг друга.
VIII.
— Господа, я никого из вас не ожидал, — начал князь, — сам я
до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще
месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и
уведомил, Впрочем, я не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь,
такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если не надолго… Здесь
теперь мои друзья, и поверьте…
— Друзья… сколько угодно, но однако же позвольте, — перебил
вдруг весьма наставительным тоном, хотя все еще не возвышая очень голоса,
племянник Лебедева, — позвольте же и нам заявить, что вы могли бы с нами
поступить поучтивее, а не заставлять нас два часа прождать в вашей лакейской…
— И конечно… и я… и это по-княжески! И это… вы, стало быть,
генерал! И я вам не лакей! И я, я… — забормотал вдруг в необыкновенном волнении
Антип Бурдовский, с дрожащими губами, с разобиженным дрожаньем в голосе, с
брызгами, летевшими изо рта, точно весь лопнул или прорвался, но так вдруг
заторопился, что с десяти слов его уж и понять нельзя было.
— Это было по-княжески! — прокричал визгливым, надтреснутым
голосом Ипполит.
— Если б это было со мной, — проворчал боксер, — то-есть,
если б это прямо ко мне относилось, как к благородному человеку, то я бы на
месте Бурдовского… я…
— Господа, я всего с минуту узнал, что вы здесь, ей богу, —
повторил опять князь.
— Мы не боимся, князь, ваших друзей, кто бы они ни были,
потому что мы в своем праве, — заявил опять племянник Лебедева.
— Какое однако ж, позвольте вас спросить, имели вы право, —
провизжал опять Ипполит, но уже чрезвычайно разгорячаясь, — выставлять дело
Бурдовского на суд ваших друзей? Да мы, может, и не желаем суда ваших друзей;
слишком понятно, что может значить суд ваших друзей!..
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не желаете
здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким
началом, — то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а о вас всех,
повторяю вам, сию минуту только услышал…
