— Но права не имеете, права не имеете, права не имеете!..
ваших друзей… Вот!.. — залепетал вдруг снова Бурдовский, дико и опасливо
осматриваясь кругом и тем более горячась, чем больше не доверял и дичился, — вы
не имеете права! — и, проговорив это, резко остановился, точно оборвал, и
безмолвно выпучив близорукие, чрезвычайно выпуклые с красными толстыми жилками
глаза, вопросительно уставился на князя, наклонившись вперед всем своим
корпусом. На этот раз князь до того удивился, что и сам замолчал и тоже смотрел
на него выпучив глаза и ни слова не говоря.
— Лев Николаевич! — позвала вдруг Лизавета Прокофьевна: —
вот прочти это сейчас, сию же минуту, это прямо до твоего дела касается.
Она торопливо протянула ему одну еженедельную газету из
юмористических и указала пальцем статью. Лебедев, когда еще входили гости,
подскочил сбоку к Лизавете Прокофьевне, за милостями которой ухаживал, и ни
слова не говоря, вынув из бокового своего кармана эту газету, подставил ей
прямо на глаза, указывая отчеркнутый столбец. То, что уже успела прочесть
Лизавета Прокофьевна, поразило и взволновало ее ужасно.
— Не лучше ли, однако, не вслух, — пролепетал князь, очень
смущенный, — я бы прочел один… после…
— Так прочти же лучше ты, читай сейчас, вслух! вслух! —
обратилась Лизавета Прокофьевна к Коле, с нетерпением выхватив из рук князя
газету, до которой тот едва еще успел дотронуться: — всем вслух, чтобы каждому
было слышно.
Лизавета Прокофьевна была дама горячая и увлекающаяся, так
что вдруг и разом, долго не думая, подымала иногда все якоря и пускалась в
открытое море, не справляясь с погодой. Иван Федорович с беспокойством
пошевелился. Но покамест все в первую минуту поневоле остановились и ждали в
недоумении, Коля развернул газету и начал вслух, с показанного ему подскочившим
Лебедевым места:
“Пролетарии и отпрыски, эпизод из дневных и вседневных
грабежей! Прогресс! Реформа! Справедливость!”
“Странные дела случаются на нашей, так называемой святой
Руси, в наш век реформ и компанейских инициатив, век национальности и сотен
миллионов, вывозимых каждый год за границу, век поощрения промышленности и
паралича рабочих рук! и т. д. и т. д., всего не перечтешь, господа, а потому
прямо к делу. Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего
помещичьего нашего барства (de profundis!),
[25]
из тех, впрочем, отпрысков,
которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были
служить в юнкерах и поручиках и по обыкновению умирали под судом за
какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою
нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за
что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или
наконец кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят публику
и позорят и без того уже довольно зазорное время наше. Наш отпрыск, назад тому
сполгода, обутый в штиблеты по-иностранному и дрожа в ничем не подбитой
шинелишке, воротился зимой в Россию из Швейцарии, где лечился от идиотизма
(sic!). Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря
об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли
лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность
русской пословицы: “известному разряду людей — счастье!” Рассудите сами:
оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под
судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и
за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните,
господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых
русских помещиков. Этот русский помещик, — назовем его хоть П., владетель в
прежнее золотое время четырех тысяч крепостных душ (крепостные души! понимаете
ли вы, господа, такое выражение? Я не понимаю. Надо справляться с толковым
словарем: “свежо предание, а верится с трудом”), был, повидимому, один из тех
русских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за границей,
летом на водах, а зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в свой век
необъятные суммы. Можно было положительно сказать, что, по крайней мере, одна
треть оброку всего прежнего крепостного состояния получалась содержателем
парижского Шато-де-Флёра (то-то счастливый-то человек!). Как бы то ни было, а
беспечный П. воспитал сиротку барченка по-княжески, нанимал ему гувернеров и
гувернанток (без сомнения, хорошеньких), которых кстати сам привозил из Парижа.
Но последний в роде барский отпрыск был идиот. Шато-де-флёрские гувернантки не
помогли, и до двадцати лет наш воспитанник не научился даже говорить ни на
каком языке, не исключая и русского. Последнее, впрочем, простительно. Наконец,
в русскую крепостниковую голову П. зашла фантазия, что идиота можно научить уму
в Швейцарии, — фантазия, впрочем, логическая: тунеядец и проприетер естественно
мог вообразить, что за деньги даже и ум на рынке можно купить, тем более в
Швейцарии. Прошло пять лет лечения в Швейцарии у известного какого-то
профессора, и денег истрачены были тысячи: идиот, разумеется, умным не
сделался, но на человека, говорят, всё-таки стал походить, без сомнения, с
грехом пополам. Вдруг П. умирает скоропостижно. Завещания, разумеется,
никакого, дела по обыкновению в беспорядке, наследников жадных куча, и которым
уже нет ни малейшего дела до последних в роде отпрысков, лечимых из милости от
родового идиотизма в Швейцарии. Отпрыск, хоть и идиот, а всё-таки попробовал
было надуть своего профессора и два года, говорят, успел пролечиться у него
даром, скрывая от него смерть своего благодетеля. Но профессор был сам шарлатан
порядочный; испугавшись наконец безденежья, а пуще всего аппетита своего
двадцатипятилетнего тунеядца, он обул его в свои старые штиблетишки, подарил
ему свою истрепанную шинель и отправил его из милости, в третьем классе, nach
Russland,
[24]
— с плеч долой из Швейцарии. Казалось бы, счастье повернулось к
нашему герою задом. Не тут-то было-с: фортуна, убивающая голодною смертью целые
губернии, проливает все свои дары разом на аристократика, как Крыловская Туча
пронесшаяся над иссохшим полем и разлившаяся над океаном. Почти в самое то
мгновение, как явился он из Швейцарии в Петербург, умирает в Москве один из
родственников его матери (бывшей, разумеется, из купчих), старый бездетный
бобыль, купец, бородач и раскольник, и оставляет несколько миллионов
наследства, бесспорного, круглого, чистого, наличного и (вот бы нам с вами,
читатель!) всё это нашему отпрыску, всё это нашему барону, лечившемуся от
идиотизма в Швейцарии! Ну, тут уже музыка заиграла не та. Около нашего барона в
штиблетах, приударившего было за одною известною красавицей-содержанкой, собралась
вдруг целая толпа друзей и приятелей, нашлись даже родственники, а пуще всего
целые толпы благородных дев, алчущих и жаждущих законного брака, и чего же
лучше: аристократ, миллионер, идиот — все качества разом, такого мужа и с
фонарем не отыщешь, и на заказ не сделаешь!..”
— Это… это уж я не понимаю! — вскричал Иван Федорович в
высочайшей степени негодования.
