— Это, это, это для благородного человека… согласитесь сами,
генерал, если благородный человек, то это уж оскорбительно! — проворчал боксер,
тоже вдруг с чего-то встрепенувшись, покручивая усы и подергивая плечами и
корпусом.
— Во-первых, я вам не “милостивый государь”, а во-вторых, я
вам никакого объяснения давать не намерен, — резко ответил ужасно
разгорячившийся Иван Федорович, встал с места и, не говоря ни слова, отошел к
выходу с террасы и стал на верхней ступеньке, спиной к публике, — в величайшем
негодовании на Лизавету Прокофьевну, даже и теперь не думавшую трогаться с
своего места.
— Господа, господа, позвольте же наконец, господа, говорить,
— в тоске и в волнении восклицал князь, — и сделайте одолжение, будемте
говорить так, чтобы понимать друг друга. Я ничего, господа, на счет статьи,
пускай, только ведь это, господа, всё неправда, что в статье напечатано; я
потому говорю, что вы сами это знаете; даже стыдно. Так что я решительно
удивляюсь, если это из вас кто-нибудь написал.
— Я ничего до этой самой минуты не знал про эту статью, —
заявил Ипполит; — я не одобряю эту статью.
— Я хотя и знал, что она написана, но… я тоже не советовал
бы печатать, потому что рано, — прибавил племянник Лебедева.
— Я знал, но я имею право… я… — забормотал “сын Павлищева”.
— Как! Вы сами всё это сочинили? — спросил князь, с
любопытством смотря на Бурдовского: — да быть же не может!
— Можно однако же и не признавать вашего права к подобным
вопросам, — вступился племянник Лебедева.
— Я ведь только удивился, что г. Бурдовскому удалось… но… я
хочу сказать, что если вы уже предали это дело гласности, то почему же вы
давеча так обиделись, когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?
— Наконец-то! — пробормотала в негодовании Лизавета
Прокофьевна.
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг
между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили
позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего
сердца была их принять и прослушать, и что никакого они права не имеют так требовать,
тем более, что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по
чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь,
оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией
для этих господ-с, и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час
проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже
удовольствием-с…
— Совершенно справедливо! — прогремел вдруг из глубины
комнаты генерал Иволгин.
— Довольно, Лебедев, довольно, довольно, — начал было князь,
но целый взрыв негодования покрыл его слова.
— Нет, извините, князь, извините, теперь уж этого не
довольно! — почти перекричал всех племянник Лебедева: — теперь надо дело ясно и
твердо постановить, потому что его видимо не понимают. Тут юридические крючки
замешались, и на основании этих крючков нам угрожают вытолкать нас с крыльца!
Да неужели же, князь, вы почитаете нас до такой уже степени дураками, что мы и
сами не понимаем до какой степени наше дело не юридическое, и что если
разбирать юридически, то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать
по закону? Но мы именно понимаем, что если тут нет права юридического, то зато
есть право человеческое, натуральное; право здравого смысла и голос совести, и пусть
это право наше не записано ни в каком гнилом человеческом кодексе, но
благородный и честный человек, то-есть всё равно что здравомыслящий человек,
обязан оставаться благородным и честным человеком даже и в тех пунктах, которые
не записаны в кодексах. Потому-то мы и вошли сюда, не боясь, что нас сбросят с
крыльца (как вы угрожали сейчас) за то только, что мы не просим, а требуем, и
за неприличие визита в такой поздний час (хотя мы пришли и не в поздний час, а
вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то, говорю, и пришли, ничего
не боясь, что предположили в вас именно человека с здравым смыслом, то-есть с
честью и совестью. Да, это правда, мы вошли не смиренно, не как прихлебатели и
искатели ваши, а подняв голову, как свободные люди, и отнюдь не с просьбой, а с
свободным и гордым требованием (слышите, не с просьбой, а требованием, зарубите
себе это!). Мы с достоинством и прямо ставим пред вами вопрос: признаете ли вы
себя в деле Бурдовского правым или неправым? Признаете ли вы себя
облагодетельствованным и даже, может быть, спасенным от смерти Павлищевым? Если
признаете (что очевидно), то намерены ли вы, или находите ли вы справедливым по
совести, в свою очередь получив миллионы, вознаградить нуждающегося сына
Павлищева, хотя бы он и носил имя Бурдовского? Да или нет? Если да, то-есть,
другими словами, если в вас есть то, что вы называете на языке вашем честью и
совестью, и что мы точнее обозначаем названием здравого смысла, то
удовлетворите нас, и дело с концом. Удовлетворите без просьб и без благодарностей
с нашей стороны, не ждите их от нас, потому что вы делаете не для нас, а для
справедливости. Если же вы не захотите нас удовлетворить, то-есть ответите:
нет, то мы сейчас уходим, и дело прекращается; вам же в глаза говорим, при всех
ваших свидетелях, что вы человек с умом грубым и с развитием низким; что
называться впредь человеком с частью и совестью вы не смеете и не имеете права,
что это право вы слишком дешево хотите купить. Я кончил. Я постановил вопрос.
Гоните же теперь нас с крыльца, если смеете. Вы можете это сделать, вы в силе.
Но вспомните, что мы всё-таки требуем, а не просим. Требуем, а не просим!..
Племянник Лебедева, очень разгорячившийся, остановился.
— Требуем, требуем, требуем, а не просим!.. — залепетал
Бурдовский и покраснел как рак.
После слов племянника Лебедева последовало некоторое
всеобщее движение, и поднялся даже ропот, хотя во всем обществе все видимо
избегали вмешиваться в дело, кроме разве одного только Лебедева, бывшего точно
в лихорадке. (Странное дело: Лебедев, очевидно, стоявший за князя, как будто
ощущал теперь некоторое удовольствие фамильной гордости после речи своего
племянника; по крайней мере с некоторым особенным видом довольства оглядел всю
публику.)
— По моему мнению, — начал князь довольно тихо, — по моему
мнению, вы, господин Докторенко, во всем том, что сказали сейчас, на половину
совершенно правы, даже я согласен, что на гораздо большую половину, и я бы
совершенно был с вами согласен, если бы вы не пропустили чего-то в ваших
словах. Что именно вы тут пропустили, я не в силах и не в состоянии вам точно
выразить, но для полной справедливости в ваших словах, конечно, чего-то
недостает. Но обратимся лучше к делу, господа, скажите, для чего напечатали вы
эту статью? Ведь тут что ни слово, то клевета; так что вы, господа, по-моему,
сделали низость.
— Позвольте!..
— Милостивый государь!..
— Это… это… это… — послышалось разом со стороны
взволнованных гостей.
