Князь сел и успел опять посадить повскакавшую с мест
компанию господина Бурдовского. В последние десять или двадцать минут он
говорил, разгорячившись, громко, нетерпеливою скороговоркой, увлекшись,
стараясь всех переговорить, перекричать, и уж конечно пришлось ему потом горько
раскаяться в иных вырвавшихся у него теперь словечках и предположениях. Если бы
не разгорячили и не вывели его почти из себя, — не позволил бы он себе так
обнаженно и торопливо высказать вслух иные догадки свои и излишние
откровенности. Но только что сел он на место, как одно жгучее раскаяние до боли
пронзило его сердце: Кроме уж того, что он “обидел” Бурдовского, так гласно
предположив и в нем ту же болезнь, от которой сам лечился в Швейцарии, — кроме
того, предложение десяти тысяч, вместо школы, было сделано, по его мнению,
грубо и неосторожно, как подаяние, и именно тем, что при людях вслух было
высказано. “Надо было бы переждать и предложить завтра наедине, — тотчас же
подумал князь, — а теперь, пожалуй, уж не поправишь! Да, я идиот, истинный
идиот!” решил он про себя в припадке стыда и чрезвычайного огорчения.
Между тем Гаврила Ардалионович, до сих пор державшийся в
стороне и молчавший упорно, вышел по приглашению князя вперед, стал подле него
и спокойно и ясно принялся излагать отчет по порученному ему князем делу. Все
разговоры умолкли мгновенно. Все слушали с чрезвычайным любопытством, особенно
вся компания Бурдовского.
IX.
— Вы не станете, конечно, отрицать, — начал Гаврила
Ардалионович, — прямо обращаясь к слушавшему его изо всех сил Бурдовскому,
выкатившему на него от удивления глаза и, очевидно, бывшему в сильном смятении,
— вы не станете, да и не захотите, конечно, отрицать серьезно, что вы родились
ровно два года спустя после законного брака уважаемой матушки вашей с
коллежским секретарем господином Бурдовским, отцом вашим. Время рождения вашего
слишком легко доказать фактически, так что слишком обидное для вас и для
матушки вашей искажение этого факта в статье господина Келлера объясняется
одною только игривостью собственной фантазии господина Келлера, полагавшего
усилить этим очевидность вашего права и тем помочь интересам вашим. Господин
Келлер говорит, что предварительно читал вам статью, хоть и не всю… без всякого
сомнения, он не дочитал вам до этого места…
— Не дочитал, действительно, — перервал боксер, — но все
факты сообщены были мне компетентным лицом, и я…
— Извините, господин Келлер, — остановил его Гаврила
Ардалионович, — позвольте мне говорить. Уверяю вас, что до вашей статьи дойдет
дело в свою очередь, тогда вы и заявите ваше объяснение, а теперь будем лучше
продолжать по порядку. Совершенно случайно, при помощи сестры моей, Варвары
Ардалионовны Птицыной, я достал от короткой приятельницы ее, Веры Алексеевны
Зубковой, помещицы и вдовы, одно письмо покойного Николая Андреевича Павлищева,
писанное к ней от него двадцать четыре года назад из-за границы. Сблизившись с
Верой Алексеевной, я, по ее указанию, обратился к отставному полковнику Тимофею
Федоровичу Вязовкину, дальнему родственнику и большому, в свое время, приятелю
с господином Павлищевым. От него мне удалось достать еще два письма Николая
Андреевича, тоже писанные из-за границы. По этим трем письмам, по числам и по
фактам, в них обозначенным, доказывается математически, безо всякой возможности
опровержения и даже сомнения, что Николай Андреевич выехал тогда за границу
(где и пробыл сряду три года) ровно за полтора года до вашего рождения,
господин Бурдовский. Ваша матушка, как известно вам, никогда из России не
выезжала… В настоящую минуту я не стану читать этих писем. Теперь уже поздно; я
только заявляю, во всяком случае, факт. Но если вам угодно, господин
Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести ваших
свидетелей (в каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка, то для меня
нет никого сомнения, что вам нельзя будет не убедиться в очевидной истине
сообщенного мною факта. Если же так, то, разумеется, всё это дело падает и само
собою прекращается.
Опять последовало всеобщее движение и глубокое волнение. Сам
Бурдовский вдруг встал со стула.
— Если так, то я был обманут, обманут, но не Чебаровым, а
давно, давно; не хочу экспертов, не хочу свидания, я верю, я отказываюсь…
десять тысяч не согласен… прощайте…
Он взял фуражку и отодвинул стул, чтоб уйти.
— Если можете, господин Бурдовский, — тихо и сладко
остановил его Гаврила Ардалионович, — то останьтесь еще минут хоть на пять. По
этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов, особенно для
вас, во всяком случае, весьма любопытных. По мнению моему, вам нельзя не
познакомиться с ними, и самим вам, может быть, приятнее станет, если дело будет
совершенно разъяснено…
Бурдовский уселся молча, немного опустив голову, и как бы в
сильной задумчивости. Уселся вслед за ним и племянник Лебедева, тоже вставший
было его сопровождать; этот хоть и не потерял головы и смелости, но видимо был
озадачен сильно. Ипполит был нахмурен, грустен и как бы очень удивлен. В эту
минуту, впрочем, он до того сильно закашлялся, что даже замарал свой платок
кровью. Боксер был чуть не в испуге:
— Эх, Антип! — крикнул он с горечью. — Ведь говорил я тебе
тогда… третьего дня, что ты, может, и в самом деле не сын Павлищева!
Раздался сдержанный смех, двое-трое рассмеялись громче
других.
— Факт, сию минуту сообщенный вами, господин Келлер, —
подхватил Гаврила Ардалионович, — весьма драгоценен. Тем не менее, я имею
полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину Бурдовскому
хотя, конечно, и была слишком хорошо известна эпоха его рождения, но совершенно
не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где
господин Павлищев провел большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда на
малые сроки. Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма
незамечателен сам по себе, чтоб о нем помнить, после двадцати слишком лет, даже
знавшим близко Павлищева, не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и
не родился. Конечно, навести теперь справки казалось не невозможным; но я
должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно
случайно и очень могли не достаться; так что для господина Бурдовского и даже
Чебарова эти справки были действительно почти невозможны, если бы даже им и
вздумалось их навести. Но ведь им могло и не вздуматься…
— Позвольте, господин Иволгин, — раздражительно прервал его
вдруг Ипполит, — к чему вся эта галиматья (извините меня)? Дело теперь
объяснилось, главному факту мы соглашаемся верить, зачем же тянуть далее
тяжелую и обидную канитель? Вы, может быть, желаете похвалиться ловкостью ваших
изысканий, выставить пред нами и пред князем, какой вы хороший следователь,
сыщик? Или уж не намерены ли предпринять извинение и оправдание Бурдовского
тем, что он ввязался в дело по неведению? Но это дерзко, милостивый государь! В
оправданиях ваших и в извинениях Бурдовский не нуждается, было бы вам известно!
Ему обидно, ему и без того теперь тяжело, он в неловком положении, вы должны
были угадать, понять это…
