— Пойдемте, maman, долго ли еще будет!.. — нетерпеливо и
гневно произнесла Аглая, вставая со стула.
— Еще две минуты, милый Иван Федорович, если позволишь, — с
достоинством обернулась к своему супругу Лизавета Прокофьевна, — мне кажется,
он весь в лихорадке и просто бредит; я в этом убеждена по его глазам; его так
оставить нельзя. Лев Николаевич! мог бы он у тебя ночевать, чтоб его в
Петербург не тащить сегодня? Cher prince,
[26]
вы не скучаете? — с чего-то
обратилась она вдруг к князю Щ. — Поди сюда, Александра, поправь себе волосы,
друг мой.
Она поправила ей волосы, которые нечего было поправлять, и
поцеловала ее; затем только и звала.
— Я вас считал способною к развитию… — опять заговорил
Ипполит, выходя из своей задумчивости… — Да! вот что я хотел сказать, —
обрадовался он, как бы вдруг вспомнив: — вот Бурдовский искренно хочет защитить
свою мать, не правда ли? А выходит, что он же ее срамит. Вот князь хочет помочь
Бурдовскому, от чистого сердца предлагает ему свою нежную дружбу и капитал, и,
может быть, один из всех вас не чувствует к нему отвращения, и вот они-то и
стоят друг пред другом как настоящие враги… Ха-ха-ха! Вы ненавидите все
Бурдовского за то, что он, по-вашему, некрасиво и неизящно относится к своей
матери, ведь так? так? так? Ведь вы ужасно все любите красивость и изящество
форм, за них только и стоите, не правда ли? (Я давно подозревал, что только за
них!) Ну, так знайте же, что ни один из вас, может, не любил так свою мать, как
Бурдовский! Вы, князь, я знаю, послали потихоньку денег, с Ганечкой, матери
Бурдовского, и вот об заклад же побьюсь (хи-хи-хи, истерически хохотал он), об
заклад побьюсь, что Бурдовский же и обвинит вас теперь в неделикатности форм и
в неуважении к его матери, ей-богу так, ха-ха-ха!
Тут он опять задохся и закашлялся.
— Ну, всё? Всё теперь, всё сказал? Ну, и иди теперь спать, у
тебя лихорадка, — нетерпеливо перебила Лизавета Прокофьевна, не сводившая с
него своего беспокойного взгляда. — Ах, господи! Да он и еще говорит!
— Вы, кажется, смеетесь? Что вы всё надо мною смеетесь? Я
заметил, что вы всё надо мною смеетесь, — беспокойно и раздражительно обратился
он вдруг к Евгению Павловичу; тот действительно смеялся.
— Я только хотел спросить вас, господин… Ипполит… извините,
я забыл вашу фамилию.
— Господин Терентьев, — сказал князь.
— Да, Терентьев, благодарю вас, князь, давеча говорили, но у
меня вылетело… я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал,
что вы того мнения, что стоит вам только четверть часа в окошко с народом
поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами
пойдет?
— Очень может быть, что говорил… — ответил Ипполит, как бы
что-то припоминая: — непременно говорил! — прибавил он вдруг, опять оживляясь и
твердо посмотрев на Евгения Павловича: — что ж из этого?
— Ничего ровно; я только к сведению, чтобы дополнить.
Евгений Павлович замолчал, но Ипполит всё еще смотрел на него в нетерпеливом
ожидании.
— Ну, что ж, кончил что ли? — обратилась к Евгению Павловичу
Лизавета Прокофьевна; — кончай скорей, батюшка, ему спать пора. Или не умеешь?
(Она была в ужасной досаде.)
— Я, пожалуй, и очень не прочь прибавить, — улыбаясь
продолжал Евгений Павлович, — что всё, что я выслушал от ваших товарищей,
господин Терентьев, и всё, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом,
сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего и
мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже, может быть, прежде
исследования в чем и право-то состоит? Может быть, я ошибаюсь?
— Конечно ошибаетесь, я даже вас не понимаю… дальше? В углу
тоже раздался ропот. Племянник Лебедева что-то пробормотал вполголоса.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я
только хотел заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы,
то-есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень
часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую
войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том
смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за
белыми…
— Ну?
— То-есть, стало быть, вы не отрицаете права силы?
— Дальше?
— Вы таки консеквентны; я хотел только заметить, что от
права силы до права тигров и крокодилов и даже до Данилова и Горского недалеко.
— Не знаю; дальше?
Ипполит едва слушал Евгения Павловича, которому если и
говорил ну и дальше, то, казалось, больше по старой усвоенной привычке в
разговорах, а не от внимания и любопытства.
— Да ничего дальше… всё.
— Я, впрочем, на вас не сержусь, — совершенно неожиданно
заключил вдруг Ипполит и, едва ли вполне сознавая, протянул руку, даже с
улыбкой. Евгений Павлович удивился сначала, но с самым серьезным видом
прикоснулся к протянутой ему руке, точно как бы принимая прощение.
— Не могу не прибавить, — сказал он тем же двусмысленно
почтительным тоном, — моей вам благодарности за внимание, с которым вы меня
допустили говорить, потому что, по моим многочисленным наблюдениям, никогда наш
либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое особое убеждение и не
ответить тотчас же своему оппоненту ругательством, или даже чем-нибудь хуже…
— Это вы совершенно верно, — заметил генерал Иван Федорович
и, заложив руки за спину, с скучнейшим видом отретировался к выходу с террасы,
где с досады и зевнул.
— Ну, довольно с тебя, батюшка, — вдруг объявила Евгению
Павловичу Лизавета Прокофьевна, — надоели вы мне…
— Пора, — озабоченно и чуть не с испугом поднялся вдруг
Ипполит, в замешательстве смотря кругом; — я вас задержал; я хотел вам всё
сказать… я думал, что все… в последний раз… это была фантазия…
Видно было, что он оживлялся порывами, из настоящего почти
бреда выходил вдруг, на несколько мгновений, с полным сознанием вдруг
припоминал и говорил, большею частью отрывками, давно уже, может быть,
надуманными и заученными, в долгие, скучные часы болезни на кровати, в
уединении в бессонницу.
— Ну, прощайте! — резко проговорил он вдруг. — Вы думаете,
мне легко сказать вам: прощайте? Ха-ха! — досадливо усмехнулся он сам на свой
неловкий вопрос и вдруг, точно разозлясь, что ему всё не удается сказать, что хочется,
громко и раздражительно проговорил: — Ваше превосходительство! Имею честь
просить вас ко мне на погребение, если только удостоите такой чести и… всех,
господа, вслед за генералом!..
Он опять засмеялся; но это был уже смех безумного. Лизавета
Прокофьевна испуганно двинулась к нему и схватила его за руку. Он смотрел на
нее пристально, с тем же смехом, но который уже не продолжался, а как бы
остановился и застыл на его лице.
