— Знаете ли, что я приехал сюда для того, чтобы видеть
деревья? Вот эти… (он указал на деревья парка) это не смешно, а? Ведь тут
ничего нет смешного? — серьезно спросил он Лизавету Прокофьевну и вдруг
задумался; потом чрез мгновение поднял голову и любопытно стал искать глазами в
толпе. Он искал Евгения Павловича, который стоял очень недалеко, направо, на
том же самом месте как и прежде. — но он уже забыл и искал кругом: — А, вы не
ушли! — нашел он его наконец: — вы давеча всё смеялись, что я в окно хотел
говорить четверть часа… А знаете, что мне не восемнадцать лет: я столько пролежал
на этой подушке, и столько просмотрел в это окно, и столько продумал… обо всех…
что… У мертвого лет не бывает, вы знаете. Я еще на прошлой неделе это подумал,
когда ночью проснулся… А знаете, чего вы боитесь больше всего? Вы искренности
нашей боитесь больше всего, хоть и презираете нас! Я это тоже, тогда же, на
подушке подумал ночью… Вы думаете, что я над вами смеяться хотел давеча,
Лизавета Прокофьевна? Нет, я не смеялся над вами, я только похвалить хотел…
Коля говорил, что вас князь ребенком назвал… это хорошо… Да, что бишь я… еще
что-то хотел… Он закрыл руками лицо и задумался.
— Вот что: когда вы давеча прощались, я вдруг подумал: вот
эти люди, и никогда уже их больше не будет, и никогда! И деревья тоже, — одна
кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня… ну, и
скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи; вот красавица… ведь ты мертвый,
отрекомендуйся мертвецом, скажи, что “мертвому можно всё говорить…” и что
княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!.. Вы не смеетесь? — обвел он всех
кругом недоверчиво. — А знаете, на подушке мне много мыслей приходило… знаете,
я уверился, что природа очень насмешлива… Вы давеча сказали, что я атеист, а
знаете, что эта природа… Зачем вы опять смеетесь? Вы ужасно жестокие! — с
грустным негодованием произнес он вдруг, оглядывая всех: — я не развращал Колю,
— закончил он совершенно другим тоном, серьезным и убежденным, как бы вдруг
тоже вспомнив.
— Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! —
почти мучилась Лизавета Прокофьевна: — завтра доктор новый приедет; тот ошибся;
да садись, на ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! —
хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
Ипполит остановился почти пораженный, поднял руку, боязливо
протянул ее и дотронулся до этой слезинки. Он улыбнулся какою-то детскою
улыбкой.
— Я… вас… — заговорил он радостно, — вы не знаете, как я
вас… мне он в таком восторге всегда о вас говорил, вот он, Коля… я восторг его
люблю. Я его не развращал! Я только его и оставляю… я всех хотел оставить,
всех, — но их не было никого, никого не было… Я хотел быть деятелем, я имел
право… О, как я много хотел! Я ничего теперь не хочу, ничего не хочу хотеть, я
дал себе такое слово, чтоб уже ничего не хотеть; пусть, пусть без меня ищут
истины! Да, природа насмешлива! Зачем она, — подхватил он вдруг с жаром, —
зачем она создает самые лучшие существа с тем, чтобы потом насмеяться над ними?
Сделала же она так, что единственное существо, которое признали на земле
совершенством… сделала же она так, что, показав его людям, ему же и
предназначила сказать то, из-за чего пролилось столько крови, что если б
пролилась она вся разом, то люди бы захлебнулись наверно! О, хорошо, что я
умираю! Я бы тоже, пожалуй, сказал какую-нибудь ужасную ложь, природа бы так
подвела!.. Я не развращал никого… Я хотел жить для счастья всех людей, для
открытия и для возвещения истины… Я смотрел в окно на Мейерову стену и думал
только четверть часа говорить и всех, всех убедить, а раз-то в жизни сошелся… с
вами, если не с людьми! и что же вот вышло? Ничего! Вышло, что вы меня
презираете! Стало быть, дурак, стало быть, не нужен, стало быть, пора! И
никакого-то воспоминания не сумел оставить! Ни звука, ни следа, ни одного дела,
не распространил ни одного убеждения!.. Не смейтесь над глупцом! Забудьте!
Забудьте всё… забудьте, пожалуста, не будьте так жестоки! Знаете ли вы, что
если бы не подвернулась эта чахотка, я бы сам убил себя…
Он, кажется, еще много хотел сказать, но не договорил,
бросился в кресла, закрыл лицо руками и заплакал как маленькое дитя.
— Ну, теперь что с ним прикажете делать? — воскликнула
Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и крепко-на-крепко
прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну! ну, не плачь же, ну,
довольно, ты добрый мальчик, тебя бог простит, по невежеству твоему; ну,
довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно тебе будет…
— У меня там, — говорил Ипполит, силясь приподнять свою
голову, — у меня брат и сестры, дети, маленькие, бедные, невинные… Она
развратит их! Вы — святая, вы… сами ребенок, — спасите их! Вырвите их от этой…
она… стыд… О, помогите им, помогите, вам бог воздаст за это сторицею, ради
бога, ради Христа!..
— Говорите же, наконец, Иван Федорович, что теперь делать! —
раздражительно крикнула Лизавета Прокофьевна: — сделайте одолжение, прервите,
ваше величавое молчание! Если вы не решите, то было бы вам известно, что я
здесь сама ночевать остаюсь; довольно вы меня под вашим самовластьем тиранили!
Лизавета Прокофьевна спрашивала с энтузиазмом и с гневом и
ожидала немедленного ответа. Но в подобных случаях большею частию
присутствующие, если их даже и много, отвечают молчанием, и пассивным
любопытством, не желая ничего на себя принимать, и выражают свои мысли уже
долго спустя. В числе присутствующих здесь были и такие, которые готовы были
просидеть тут хоть до утра, не вымолвив ни слова, например, Варвара
Ардалионовна, сидевшая весь вечер поодаль, молчавшая и всё время слушавшая с
необыкновенным любопытством, имевшая, может быть, на то и свои причины.
— Мое мнение, друг мой, — высказался генерал, — что тут
нужна теперь, так сказать, скорее сиделка, чем наше волнение, и, пожалуй,
благонадежный, трезвый человек на ночь. Во всяком случае спросить князя и…
немедленно дать покой. А завтра можно и опять принять участие.
— Сейчас двенадцать часов, мы едем. Едет он с нами или
остается у вас? — раздражительно и сердито обратился Докторенко к князю.
— Если хотите — останьтесь и вы при нем, — сказал князь, —
место будет.
— Ваше превосходительство, — неожиданно и восторженно
подскочил к генералу господин Келлер, — если требуется удовлетворительный
человек на ночь, я готов жертвовать для друга… это такая душа! Я давно уже
считаю его великим, ваше превосходительство! Я, конечно, моим образованием
манкировал, но если он критикует, то ведь это перлы, перлы сыплются, ваше
превосходительство!..
Генерал с отчаянием отвернулся.
— Я очень рад, если он останется, конечно, ему трудно ехать,
— объявлял князь на раздражительные вопросы Лизаветы Прокофьевны.
— Да ты спишь, что ли? Если не хочешь, батюшка, так ведь я
его к себе переведу! Господи, да он и сам чуть на ногах стоит! Да ты болен что
ли?
Давеча Лизавета Прокофьевна, не найдя князя на смертном
одре, действительно сильно преувеличила удовлетворительность состояния его
здоровья, судя по наружному виду, но недавняя болезнь, тяжелые воспоминания, ее
сопровождавшие, усталость от хлопотливого вечера, случай с “сыном Павлищева”,
теперешний случай с Ипполитом, — всё это раздражило больную впечатлительность
князя, действительно, почти до лихорадочного состояния. Но кроме того, в глазах
его теперь была еще и какая-то другая забота, даже боязнь; он опасливо глядел
на Ипполита, как бы ожидая от него еще чего-то.
