— Не моя интрига, не моя, — отмахивался Лебедев, — тут
другие, другие, и скорее, так сказать, фантазия чем интрига.
— Да в чем же дело, разъясните ради Христа? Неужели вы не
понимаете, что это прямо до меня касается? Ведь тут чернят Евгения Павловича.
— Князь! Сиятельнейший князь! — закоробился опять Лебедев: —
ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам начинал о правде; не
раз; вы не позволили продолжать…
Князь помолчал и подумал.
— Ну, хорошо; говорите правду, — тяжело проговорил он,
видимо после большой борьбы.
— Аглая Ивановна… — тотчас же начал Лебедев.
— Молчите, молчите, — неистово закричал князь, весь
покраснев от негодования, а может быть, и от стыда. — Быть этого не может, всё
это вздор! Все это вы сами выдумали, или такие же сумасшедшие. И чтоб я никогда
не слыхал от вас этого более!
Поздно вечером, часу уже в одиннадцатом, явился Коля с целым
коробом известий. Известия его были двоякие: петербургские и павловские. Он
на-скоро рассказал главные из петербургских (преимущественно об Ипполите и о
вчерашней истории), с тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел к
павловским. Три часа тому назад воротился он из Петербурга и, не заходя к
князю, прямо отправился к Епанчиным. “Там ужас что такое!” Разумеется, на
первом плане коляска, но наверно тут что-то такое и еще случилось, что-то такое
им с князем неизвестное. “Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не
хотел; впрочем, приняли меня хорошо, так хорошо, что я даже не ожидал, но о
вас, князь, ни слова!” Главнее и занимательнее всего то, что Аглая поссорилась
давеча с своими за Ганю. В каких подробностях состояло дело — неизвестно, но
только за Ганю (вообразите себе это!), и даже ужасно ссорятся, стало быть,
что-то важное. Генерал приехал поздно, приехал нахмуренный, приехал с Евгением
Павловичем, которого превосходно приняли, а сам Евгений Павлович удивительно
весел и мил. Самое же капитальное известие в том, что Лизавета Прокофьевна,
безо всякого шуму, позвала к себе Варвару Ардалионовну, сидевшую у девиц, и раз
навсегда выгнала ее из дому, самым учтивейшим, впрочем, образом, — “от самой
Вари слышал”. Но когда Варя вышла от Лизаветы Прокофьевны и простилась с
девицами, то те и не знали, что ей отказано от дому раз навсегда, и что она в
последний раз с ними прощается.
— Но Варвара Ардалионовна была у меня .в семь часов? спросил
удивленный князь.
— А выгнали ее в восьмом или в восемь. Мне очень жаль Варю,
жаль Ганю… у них, без сомнения, вечные интриги, без этого им невозможно. И
никогда-то я не мог знать, что они замышляют, и не хочу узнавать. Но уверяю
вас, милый, добрый мой князь, что в Гане есть сердце. Это человек во многих
отношениях, конечно, погибший, но во многих отношениях в нем есть такие черты,
которые стоит поискать, чтобы найти, и я никогда не прощу себе, что прежде не
понимал его… Не знаю, продолжать ли мне теперь после истории с Варей. Правда, я
поставил себя с первого начала совершенно независимо и отдельно, но всё-таки
надо обдумать.
— Вы напрасно слишком жалеете брата, — заметил ему князь; —
если уж до того дошло дело, стало быть, Гаврила Ардалионович опасен в глазах
Лизаветы Прокофьевны, а, стало быть, известные надежды его утверждаются.
— Как, какие надежды! — в изумлении вскричал Коля: — уж не
думаете ли вы, что Аглая… этого быть не может!
Князь промолчал.
— Вы ужасный скептик, князь, — минуты чрез две прибавил
Коля, — я замечаю, что с некоторого времени вы становитесь чрезвычайный
скептик; вы начинаете ничему не верить и всё предполагать… а правильно я
употребил в этом случае слово “скептик”?
— Я думаю, что правильно, хотя, впрочем, наверно и сам не
знаю.
— Но я сам от слова “скептик” отказываюсь, а нашел новое
объяснение, — закричал вдруг Коля, — вы не скептик, а ревнивец! Вы адски
ревнуете Ганю к известной гордой девице!
Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, может
быть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коля
еще пуще захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к Аглае, но
он умолк тотчас же, заметив, что тот искренно огорчился. Затем они очень
серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.
На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое утро
пробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он
сошелся в воксале железной дороги с Иваном Федоровичем. Тот быстро схватил его
за руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с собой в вагон
первого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о чем-то
важном.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было
что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал как
на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс
поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше
всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть
филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно,
люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Генерал долго еще продолжал в этом роде, но слова его были
удивительно бессвязны. Видно было, что он потрясен и смущен чрезвычайно чем-то
до крайности ему непонятным.
— Для меня нет сомнения, что ты тут не при чем, — высказался
наконец он яснее, — но не посещай нас некоторое время, прошу тебя дружески,
впредь до перемены ветра. — Что же касается до Евгения Павлыча, — вскричал он с
необыкновенным жаром, — то всё это бессмысленная клевета, клевета из клевет!
Это наговор, тут интрига, желание всё разрушить и нас поссорить. Видишь, князь,
говорю тебе на ухо: между нами и Евгением Павлычем не сказано еще ни одного
слова, понимаешь? Мы не связаны ничем, — но это слово может быть сказано, и
даже скоро, и даже, может быть, очень скоро! Так вот чтобы повредить! а зачем,
почему — не понимаю! Женщина удивительная, женщина эксцентрическая, до того ее
боюсь, что едва сплю. И какой экипаж, белые кони, ведь это шик, ведь это именно
то, что называется по-французски шик! Кто это ей? Ей богу согрешил, подумал
третьего дня на Евгения Павлыча. Но оказывается, что и быть не может, а если
быть не может, то для чего она хочет тут расстроить? Вот, вот задача! Чтобы
сохранить при себе Евгения Павлыча? Но повторяю тебе, и вот тебе крест, что он
с ней не знаком, и что векселя эти — выдумка! И с такою наглостью ему ты кричит
чрез улицу! Чистейший заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, а
к Евгению Павлычу удвоить уважение. Так я и Лизавете Прокофьевне высказал.
Теперь скажу тебе самую интимную мысль: я упорно убежден, что она это из
личного мщения ко мне, помнишь, за прежнее, хотя я никогда и ни в чем пред нею
виноват не был. Краснею от одного воспоминания. Теперь, вот, она опять
появилась, я думал, исчезла совсем. Где же этот Рогожин сидит, скажите,
пожалуста? Я думал, она давно уже госпожа Рогожина…
