— Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!
— Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, но
еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и
вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности,
что над ним тут, как над дураком, насмеялись, почему-то, зачем-то, для чего-то
(уж одно это подозрительно! да и не благовидно!) — но не бывать Аглае за ним,
говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде
колебалась, а теперь уж наверно решила: “Положите сперва меня в гроб и
закопайте в землю, тогда выдавайте дочь”, вот что я Ивану Федоровичу сегодня
отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?
— Вижу и понимаю.
Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может
быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие о
Евгении Павлыче.
— О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?
— То-есть… много знаю.
— Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?
— Совсем не знал, — удивился и даже вздрогнул князь: — как,
вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной? Быть не
может!
— Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала,
как крыса работала.
— Я не верю, — твердо повторил князь после некоторого
размышления и волнения. — Если б это было, я бы знал наверно.
— Небось, он бы сам пришел, да на груди твоей признался в
слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как… как… И не
стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил?
— Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, — неохотно
произнес князь вполголоса, — и он знает, что я это знаю… — прибавил он и не
договорил.
— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя
так и быть должно. И я-то чему удивляюсь, Господи! Да был ли когда другой такой
человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с
Настасьей Филипповной поставили?
— Кого?! — воскликнул князь.
— Аглаю.
— Не верю! Быть того не может! С какою же целию?
Он вскочил со стула.
— И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девка
фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду
утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица,
Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому
что не хочу верить, — прибавила она как будто про себя. — Почему ты не
приходил? — вдруг обернулась она опять к князю. — Все три дня почему не
приходил? — нетерпеливо крикнула ему она другой раз.
Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять
перебила.
— Все-то тебя как дурака считают и обманывают! Ты вчера в
город ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принять
этого подлеца!
— Совсем нет и не думал. Даже и не видал его, и, кроме того,
он не подлец. Я от него письмо получил.
— Покажи письмо!
Князь достал из портфеля записку и подал Лизавете
Прокофьевне. В записке было:
“Милостивый государь, я, конечно, не имею ни малейшего
права, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен
для этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы,
милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и
расхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы
помогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез
слабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить.
А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. Антип
Бурдовский”.
“Р. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в
течение времени верно выплачена”.
— Экая бестолочь! — заключила Лизавета Прокофьевна, бросая
назад записку, — не стоило и читать. Чего ты ухмыляешься?
— Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.
— Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты не
видишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия?
— Да, но всё-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и чем
он даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вы
маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!
— Что ты от меня пощечину что ли получить наконец намерен?
— Нет, совсем не намерен. А потому что вы рады записке, а
скрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.
— Шагу теперь не смей ступить ко мне, — вскочила Лизавета
Прокофьевна, побледнев от гнева, — чтоб и духу твоего у меня теперь с этой поры
не было никогда!
— А чрез три дня сами придете и позовете к себе… Ну как вам
не стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами себя
мучаете.
— Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!! Она
бросилась вон от князя.
— Мне и без вас уже запрещено ходить к вам, — крикнул князь
ей вслед.
— Что-о? Кто тебе запретил?
Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь
заколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно
проговорился.
— Кто запрещал тебе? — неистово крикнула Лизавета
Прокофьевна.
— Аглая Ивановна запрещает…
— Когда? Да го-во-ри же!!!
— Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам
ходить.
Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она
соображала.
— Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На словах? —
воскликнула она вдруг опять.
— Я записку получил, — сказал князь.
— Где? Давай! Сейчас!
Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана
небрежный клочок бумаги, на котором было написано:
“Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы
намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не
найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина”.
Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг
бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.
— Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! — вскричала она в
припадке необычайного волнения и нетерпения.
— Но ведь вы меня подвергаете…
— Чему? невинный простофиля! точно даже и не мужчина! Ну,
теперь я сама всё увижу, своими глазами…
