— Сам знаю, — буркнул я. — Уже кое-что знаю о преемственности власти. Ночью перенял…
Он двинулся сзади, зал достаточно длинный и, что удивительно, уже появились первые придворные, пока еще, судя по их виду, самые ничтожные, зато рисковые, вдруг да удастся перехватить большой куш…
Мне поспешно кланяются, я улыбался рассеянно, иногда кому-то кивал, но больше присматривался, стараясь сразу угадать, кто из них заслуживает петли, а кто пряника.
Справа от трона группа музыкантов — их тоже не тронут! — играет нечто игриво-веселое, нехитрая такая мелодия, словно крупные кузнечики пиликают на своих крылышках зубчатыми ножками, очень крупные кузнечики, тоже все в зеленом, только стяжки осталось им нацепить.
Я так же неторопливо опустился на трон, помолчал, поглядывая на всех спокойными глазами. Альбрехт встал рядом, несколько наших рыцарей поспешили занять места с другой стороны.
— Ваше высочество, — поинтересовался он, — может быть… пир? В честь победы?
Я покачал головой.
— Пир можно, но лучше в честь примирения.
— А-а-а, — сказал он понимающе, — побежденные примиряются со своей участью? Да, это прекрасно, ваше высочество!
Я сказал со вздохом:
— Можете начинать хоть сейчас. Что-то у меня ноги не идут. Или настолько кресло понравилось?..
В зал бегом внесли несколько столов, сразу начали таскать на них посуду, двое проворных слуг торопливо подали на широком подносе голову гигантского кабана, она выглядит торжествующе с торчаще-загнутыми ушами и приоткрытой в ухмылке пастью. Даже черные дырочки в носу смотрятся задорно и весело, аромат бьет во все стороны одуряющий, рот сразу наполняется сладкой слюной…
Пока остальные заносили и расставляли по столам снедь, Альбрехт посерьезнел и сказал тихонько:
— Выше высочество, мне почему-то кажется, что принцесса Аскланделла не так уж и жаждет избавиться от нашего общества.
Я сказал язвительно:
— Раз уж вам что-то кажется, то вы точно можете сказать, почему вам это кажется!
— Ваше высочество, — ответил он со скромностью во взгляде и чуть было ножкой не подвигал по каменным плитам пола, — у меня только предположения.
— Ну-ну?
— Она должна была, — произнес он тихо, — ухватиться за вашу идею отправить ее, как вы изящно выражаетесь, взад к отцу. Но не ухватилась. Хоть вы пообещали… понимаю, сгоряча, отправить с нею половину армии для охраны.
Я покрутил головой.
— Граф, вы меня пугаете.
— Ага, — сказал он злорадно, — дошло?
— Вы хотите сказать, — проговорил я с надеждой, — что ей так обрыдло там у себя в императорском дворце, что она радуется возможности застрять здесь, будто тут ей расканикулы?
— Я имел в виду не это, — ответил он терпеливо, — хотя и ваша нелепая точка зрения имеет право на кое-какое жалкое существование…
— Ну спасибо…
— Но только право, — продолжил он, — мы же добрые? Даже милосердные, потому и ваша точка зрения вполне может существовать… где-то на обочине. На самом же деле принцессе восхотелось стать женой могущественного правителя, под поступью которого дрожит земля.
— Потому что обрыдло быть дочерью, — напомнил я уязвленно, — и потенциальной невестой. Женой — да! Императриссой.
— Потому был выбран Мунтвиг, — сказал он. — Не глядя, как и делается в династических браках. Ибо есть только два императора: Вильгельм и Мунтвиг. Отец и некий молодой амбициозный вождь… Но тут она попадает в невольный плен к нам и узнает с изумлением, что этот хваленый император ничего не может поделать со всего лишь принцем! Принцем Ричардом. Более того, этот удивительный принц не только остановил армии Мунтвига на дальних границах… скажем скромно, своей неназваной империи, но и сам вторгся в его земли! А сейчас даже захватил его стольный город!
Я вздохнул, посмотрел по сторонам. Привлеченные слухом о предстоящем пире, в зал стянулись герцоги Сулливан и Мидль, явился Норберт и притащил с собой упирающегося Макса, чуть позже прибыл разрумянившийся после бурной скачки принц Сандорин.
Все они собрались вокруг трона, где я восседаю, Сулливан сразу же прогудел:
— Я со своими людьми помог городской страже схватить Черного Ястреба, это местный разбойник, что наводил ужас на весь город!.. Хотел было зарубить сразу, потом подумал, что надо и народу показать, дескать, мы его охраняем…
Я сказал горячо:
— Герцог, вы просто чудо!.. И правильный политик. Население должно видеть, что мы защищаем его. Поэтому нужно казнить разбойника прилюдно! На городской площади. Заранее объявив народу.
Сулливан довольно заулыбался.
— Вот и я то же самое подумал!.. А вы не дурак, ваше высочество. А как его казним? Повесим? Отрубим голову? Утопим?
Альбрехт запротестовал:
— Только не утопим!.. Это что же, с камнем на шее в воду и — ничё? Даже не увидим?.. Нет, это не зрелищно, потеряется нравственно-воспитательное значение. Мы ж казним не столько для него, ему уже все равно, а для других?.. Чтоб видели: такое делать нельзя!
— Нельзя забывать и нравственно-развлекательное значение, — добавил тихо и печально Мидль. — Народу нужны хлеб и зрелища. Прилюдная казнь на городской площади — это всегда праздник! Потому нужно обставлять с наибольшей театральностью, чтобы все собравшиеся получили максимум удовольствия. Ну, там, костюм палача должен быть чист, опрятен и с оборочками, колпак на голове обязательно красный, так красивше…
— И вообще, — поддержал Альбрехт, — палач в данном случае олицетворяет власть, закон, потому должен быть рослым и мускулистым, без изъянов, чтоб не давать почву намекам… Значит, будем вешать? Это в самом деле интереснее. В толпе половина бьются об заклад: сломается шея сразу при падении или повешенный будет долго трепыхаться, пока веревка его удушит окончательно. Бывает, что и два-три часа вот так в судорогах бьется…
Сулливан сказал категорически:
— Это много! Четверть часа — и публика уже устает. Однообразие всегда надоедает. Разве что за это время еще несколько таких же повесить…
— Все зависит от палача, — сказал Мидль.
— Высоты помоста, — возразил Сулливан.
— А если палач накинет на шею слишком толстую веревку? — парировал Альбрехт. — Нет, здесь очень важна и ее толщина, и высота помоста. Я бы вообще запретил эти новомодные штучки с откидывающимся люком под петлей. Когда преступник падает туда, шея часто в самом деле ломается, и народ справедливо негодует. Лучше уж по старинке, когда палач сам вздергивает, натягивая веревку, и преступник поднимается вверх под восторженные крики благодарного народа!
— Я помню, — сказал Норберт мечтательно, — когда вешали вот так мясника из Вонючего Плеса… Палачу пришлось звать добровольцев из народа, а то не мог сам поднять на петле такую тушу!
