— Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, —
постой, я тебе! Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко
мне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в
которое укутался с головой.
— Хнычешь, чего ты хнычешь, дурак, духгак! Вот тебе! — и он
бьет меня, он больно ударяет меня кулаком в спину, в бок, все больней и
больней, и… и я вдруг открываю глаза…
Уже сильно рассветает, иглистый мороз сверкает на снегу, на
стене… Я сижу, скорчившись, еле живой, окоченев в моей шубе, а кто-то стоит
надо мной, будит меня, громко ругая и больно ударяя меня в бок носком правой
ноги. Приподымаюсь, смотрю: человек в богатой медвежьей шубе, в собольей шапке,
с черными глазами, с черными как смоль щегольскими бакенами, с горбатым носом,
с белыми оскаленными на меня зубами, белый, румяный, лицо как маска… Он очень
близко наклонился ко мне, и морозный пар вылетает из его рта с каждым его
дыханием:
— Замерзла, пьяная харя, духгак! Как собака замерзнешь,
вставай! Вставай!
— Ламберт! — кричу я.
— Кто ты такой?
— Долгорукий!
— Какой такой черт Долгорукий?
— Просто Долгорукий!.. Тушар… Вот тот, которому ты вилку в
бок в трактире всадил!..
— Га-а-а! — вскрикивает он, улыбаясь какой-то длинной,
вспоминающей улыбкой (да неужто же он позабыл меня!). — Га! Так это ты, ты!
Он поднимает меня, ставит на ноги; я еле стою, еле двигаюсь,
он ведет меня, придерживая рукой. Он заглядывает мне в глаза, как бы соображая
и припоминая и слушая меня изо всех сил, а я лепечу тоже изо всех сил,
беспрерывно, без умолку, и так рад, так рад, что говорю, и рад тому, что это —
Ламберт. Показался ли он почему-нибудь мне «спасением» моим, или потому я
бросился к нему в ту минуту, что принял его за человека совсем из другого мира,
— не знаю, — не рассуждал я тогда, — но я бросился к нему не рассуждая. Что
говорил я тогда, я совсем не помню, и вряд ли складно хоть сколько-нибудь, вряд
ли даже слова выговаривал ясно; но он очень слушал. Он схватил первого
попавшегося извозчика, и через несколько минут я сидел уже в тепле, в его комнате.
III
У всякого человека, кто бы он ни был, наверно, сохраняется
какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он
смотрит или наклонен смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное,
выходящее из ряда, почти чудесное, будет ли то — сон, встреча, гадание,
предчувствие или что-нибудь в этом роде. Я до сих пор наклонен смотреть на эту
встречу мою с Ламбертом как на нечто даже пророческое… судя по крайней мере по
обстоятельствам и последствиям встречи. Все это произошло, впрочем, по крайней
мере с одной стороны, в высшей степени натурально: он просто возвращался с
одного ночного своего занятия (какого — объяснится потом), полупьяный, и в
переулке, остановись у ворот на одну минуту, увидел меня. Был же он в
Петербурге всего только еще несколько дней.
Комната, в которой я очутился, была небольшой, весьма
нехитро меблированный нумер обыкновенного петербургского шамбр-гарни
[81]
средней
руки. Сам Ламберт был, впрочем, превосходно и богато одет. На полу валялись два
чемодана, наполовину лишь разобранные. Угол комнаты был загорожен ширмами,
закрывавшими кровать.
— Alphonsine!
[82]
— крикнул Ламберт.
— Présente!
[83]
— откликнулся из-за ширм дребезжащий
женский голос с парижским акцентом, и не более как через две минуты выскочила
m-lle Alphonsine, наскоро одетая, в распашонке, только что с постели, —
странное какое-то существо, высокого роста и сухощавая, как щепка, девица,
брюнетка, с длинной талией, с длинным лицом, с прыгающими глазами и с
ввалившимися щеками, — страшно износившееся существо!
— Скорей! (я перевожу, а он ей говорил по-французски), у них
там уж должен быть самовар; живо кипятку, красного вина и сахару, стакан сюда,
скорей, он замерз, это — мой приятель… проспал ночь на снегу.
— Malheureux!
[84]
— вскричала было она, с театральным жестом
всплеснув руками.
— Но-но! — прикрикнул на нее Ламберт, словно на собачонку, и
пригрозил пальцем; она тотчас оставила жесты и побежала исполнять приказание.
Он меня осмотрел и ощупал; попробовал мой пульс, пощупал
лоб, виски. «Странно, — ворчал он, — как ты не замерз… впрочем, ты весь был
закрыт шубой, с головой, как в меховой норе сидел…»
Горячий стакан явился, я выхлебнул его с жадностью, и он
оживил меня тотчас же; я опять залепетал; я полулежал в углу на диване и все
говорил, — я захлебывался говоря, — но что именно и как я рассказывал,
опять-таки совсем почти не помню; мгновениями и даже целыми промежутками совсем
забыл. Повторю: понял ли он что тогда из моих рассказов — не знаю; но об одном
я догадался потом уже ясно, а именно: он успел понять меня ровно настолько,
чтоб вывести заключение, что встречей со мной ему пренебрегать не следует…
Потом объясню в своем месте, какой он мог иметь тут расчет.
Я не только был оживлен ужасно, но минутами, кажется, весел.
Припоминаю солнце, вдруг осветившее комнату, когда подняли шторы, и затрещавшую
печку, которую кто-то затопил, — кто и как — не запомню. Памятна мне тоже
черная крошечная болонка, которую держала mademoiselle Alphonsine в руках,
кокетливо прижимая ее к своему сердцу. Эта болонка как-то уж очень меня
развлекала, так даже, что я переставал рассказывать и раза два потянулся к ней,
но Ламберт махнул рукой, и Альфонсина с своей болонкой мигом стушевалась за
ширмы.
Сам он очень молчал, сидел напротив меня и, сильно
наклонившись ко мне, слушал не отрываясь; порой улыбался длинной, долгой
улыбкой, скалил зубы и прищуривал глаза, как бы усиленно соображая и желая
угадать. Я сохранил ясное воспоминание лишь о том, что когда рассказывал ему о
«документе», то никак не мог понятливо выразиться и толком связать рассказ, и по
лицу его слишком видел, что он никак не может понять меня, но что ему очень бы
хотелось понять, так что даже он рискнул остановить меня вопросом, что было
опасно, потому что я тотчас, чуть перебивали меня, сам перебивал тему и
забывал, о чем говорил. Сколько времени мы просидели и проговорили так — я не
знаю и даже сообразить не могу. Он вдруг встал и позвал Альфонсину:
— Ему надо покой; может, надо будет доктора. Что спросит —
все исполнять, то есть… vous comprenez, ma fille? vous avez l’argent,
[85]
нет? Вот!
— И он вынул ей десятирублевую. Он стал с ней шептаться: Vous comprenez! vous
comprenez!
[86]
— повторял он ей, грозя пальцем и строго хмуря брови. Я видел, что
она страшно перед ним трепетала.
