— «Тем даже прекрасней оно, что тайна…» Это я запомню, эти
слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы
гораздо более знаете и понимаете, чем можете выразить; только вы как будто в
бреду… — вырвалось у меня, смотря на его лихорадочные глаза и на побледневшее
лицо. Но он, кажется, и не слышал моих слов.
— Знаешь ли ты, милый вьюнош, — начал он опять, как бы
продолжая прежнюю речь, — знаешь ли ты, что есть предел памяти человека на сей
земле? Предел памяти человеку положен лишь во сто лет. Сто лет по смерти его
еще могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть
и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие
живой лик его. И зарастет его могилка на кладбище травкой, облупится на ней бел
камушек и забудут его все люди и самое потомство его, забудут потом самое имя
его, ибо лишь немногие в памяти людей остаются — ну и пусть! И пусть забудут,
милые, а я вас и из могилки люблю. Слышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу
шаги ваши на родных отчих могилках в родительский день; живите пока на
солнышке, радуйтесь, а я за вас бога помолю, в сонном видении к вам сойду… все
равно и по смерти любовь!..
Главное, я сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо
того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на
кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и,
нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со
слезами в душе:
— Я вам рад. Я, может быть, вас давно ожидал. Я их никого не
люблю: у них нет благообразия… Я за ними не пойду, я ни знаю, куда я пойду, я с
вами пойду…
Но, к счастию, вдруг вошла мама, а то бы я не знаю чем
кончил. Она вошла с только что проснувшимся и встревоженным лицом, в руках у
ней была стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула:
— Так и знала! Хинное-то лекарство и опоздала дать вовремя,
весь в лихорадке! Проспала я, Макар Иванович, голубчик!
Я встал и вышел. Она все-таки дала ему лекарство и уложила в
постель. Я тоже улегся в свою, но в большом волнении. Я воротился с великим
любопытством и изо всех сил думал об этой встрече. Чего я тогда ждал от нее —
не знаю. Конечно, я рассуждал бессвязно, и в уме моем мелькали не мысли, а лишь
обрывки мыслей. Я лежал лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое
пятно заходящего солнца, то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал
давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в
мое сердце. Помню эту сладкую минуту и не хочу забыть. Это был лишь миг новой
надежды и новой силы… Я тогда выздоравливал, а стало быть, такие порывы могли
быть неминуемым следствием состояния моих нервов; но в ту самую светлую надежду
я верю и теперь — вот что я хотел теперь записать и припомнить. Конечно, я и
тогда твердо знал, что не пойду странствовать с Макаром Ивановичем и что сам не
знаю, в чем состояло это новое стремление, меня захватившее, но одно слово я
уже произнес, хотя и в бреду: «В них нет благообразия!» — «Кончено, думал я в
исступлении, с этой минуты я ищу «благообразия», а у них его нет, и за то я
оставлю их».
Что-то зашелестило сзади меня, я обернулся: стояла мама,
склонясь надо мной и с робким любопытством заглядывая мне в глаза. Я вдруг взял
ее за руку.
— А что же вы, мама, мне про нашего дорогого гостя ничего не
сказали? — спросил я вдруг, сам почти не ожидая, что так скажу. Все
беспокойство разом исчезло с лица ее, и на нем вспыхнула как бы радость, но она
мне ничего не ответила, кроме одного только слова:
— Лизу тоже не забудь, Лизу; ты Лизу забыл.
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела было
поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на
этот счет была вся в меня, то есть застенчива и целомудренна; к тому же,
разумеется, не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно
было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами. Но я, именно
ненавидевший всякую размазню чувств, я-то и остановил ее насильно за руку: я
сладко глядел ей в глаза, тихо и нежно смеялся, а другой ладонью гладил ее
милое лицо, ее впалые щеки. Она пригнулась и прижалась своим лбом к моему.
— Ну, Христос с тобой, — сказала она вдруг, восклонившись и
вся сияя, — выздоравливай. Зачту это тебе. Болен он, очень болен… В жизни волен
бог… Ах, что это я сказала, да быть же того не может!..
Она ушла. Очень уж почитала она всю жизнь свою, во страхе, и
трепете, и благоговении, законного мужа своего и странника Макара Ивановича,
великодушно и раз навсегда ее простившего.
Глава вторая
I
А Лизу я не «забыл», мама ошиблась. Чуткая мать видела, что
между братом и сестрой как бы охлаждение, но дело было не в нелюбви, а скорее в
ревности. Объясню, ввиду дальнейшего, в двух словах.
В бедной Лизе, с самого ареста князя, явилась какая-то
заносчивая гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но
всякий в доме понял истину и то, как она страдала, а если дулся и хмурился
вначале я на ее манеру с нами, то единственно по моей мелочной
раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, — вот как я думаю об этом
теперь. Любить же Лизу я не переставал вовсе, а, напротив, любил еще более,
только не хотел подходить первый, понимая, впрочем, что и сама она не подойдет
первая ни за что.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас
после его ареста, то Лиза, первым делом, поспешила стать в такое положение
относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и мысли не хотела
допустить, что ее можно сожалеть или в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать.
Напротив, — стараясь нисколько не объясняться и ни с кем не спорить, — она как
будто беспрерывно гордилась поступком своего несчастного жениха как высшим
геройством. Она как будто говорила всем нам поминутно (повторяю: не произнося
ни слова): «Ведь вы никто так не сделаете, ведь вы не предадите себя из-за
требований чести и долга; ведь у вас ни у кого нет такой чуткой и чистой
совести? А что до его поступков, то у кого нет дурных поступков на душе? Только
все их прячут, а этот человек пожелал скорее погубить себя, чем оставаться
недостойным в собственных глазах своих». Вот что выражал, по-видимому, каждый
жест ее. Не знаю, но я точно бы так же поступил на ее месте. Не знаю тоже, те
ли же мысли были у нее на душе, то есть про себя; подозреваю, что нет. Другой,
ясной половиной своего рассудка она непременно должна была прозревать всю
ничтожность своего «героя»; ибо кто ж не согласится теперь, что этот несчастный
и даже великодушный человек в своем роде был в то же время в высшей степени
ничтожным человеком? Даже самая эта заносчивость и как бы накидчивость ее на
всех нас, эта беспрерывная подозрительность ее, что мы думаем об нем иначе, —
давала отчасти угадывать, что в тайниках ее сердца могло сложиться и другое
суждение о несчастном ее друге. Но спешу прибавить, однако же, от себя, что, на
мой взгляд, она была хоть наполовину, да права; ей даже было простительнее всех
нас колебаться в окончательном выводе. Я сам признаюсь от всей души моей, что и
до сих пор, когда уже все прошло, совершенно не знаю, как и во что окончательно
оценить этого несчастного, задавшего нам всем такую задачу.
