— Да и господин Ламберт то же самое им подтвердили.
— Что-о-о?
— Господин Ламберт-с. Они Андрею Петровичу тоже изо всех сил
подтверждали, что вы останетесь, и Анну Андреевну в том удостоверили.
Меня как бы всего сотрясло. Что за чудеса! Так Ламберт уже
знает Версилова, Ламберт проник до Версилова, — Ламберт и Анна Андреевна, — он
проник и до нее! Жар охватил меня, но я промолчал. Страшный прилив гордости
залил всю мою душу, гордости или не знаю чего. Но я как бы сказал себе вдруг в
ту минуту: «Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в этот
мир и никогда не порешу с ним». Ненависть загорелась в моем сердце. Я изо всех
сил решился молчать и лежал неподвижно; она тоже примолкла на целую минуту.
— Что князь Николай Иванович? — спросил я вдруг, как бы
потеряв рассудок. Дело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и
вновь, нечаянно, сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший
возвращаясь опять в тот мир, из которого с такою судорогой только что решился
бежать.
— Они в Царском Селе-с. Захворали немного, а в городе эти
теперешние горячки пошли, все и посоветовали им переехать в Царское, в
собственный ихний тамошний дом, для хорошего воздуху-с.
Я не ответил.
— Анна Андреевна и генеральша их каждые три дня навещают,
вместе и ездят-с.
Анна Андреевна и генеральша (то есть она) — приятельницы!
Вместе ездят! Я молчал.
— Так дружны они обе стали-с, и Анна Андреевна о Катерине
Николаевне до того хорошо отзываются…
Я все молчал.
— А Катерина Николаевна опять в свет «ударилась», праздник
за праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в нее… а
с господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про то
утверждают… с того самого будто бы разу.
То есть с письма Версилова. Я весь задрожал, но не
проговорил ни слова.
— Анна Андреевна уж как сожалеют про князя Сергея Петровича,
и Катерина Николаевна тоже-с, и все про него говорят, что его оправдают, а
того, Стебелькова, осудят…
Я ненавистно поглядел на нее. Она встала и вдруг нагнулась
ко мне.
— Анна Андреевна особенно приказали узнать про ваше
здоровье, — проговорила она совсем шепотом, — и очень приказали просить
побывать к ней, только что вы выходить начнете. Прощайте-с. Выздоравлйвайте-с,
а я так и скажу…
Она ушла. Я присел на кровати, холодный пот выступил у меня
на лбу, но я чувствовал не испуг: непостижимое для меня и безобразное известие
о Ламберте и его происках вовсе, например, не наполнило меня ужасом, судя по
страху, может быть безотчетному, с которым я вспоминал и в болезни и в первые
дни выздоровления о моей с ним встрече в тогдашнюю ночь. Напротив, в то смутное
первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не
останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о
разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в свете, о праздниках, об успехе, о
«блеске». «Блестят-с», — слышалось мне словцо Настасьи Егоровны. И я вдруг
почувствовал, что не мог с моими силами отбиться от этого круговорота, хоть я и
сумел скрепиться, молчать и не расспрашивать Настасью Егоровну после ее чудных
рассказов! Непомерная жажда этой жизни, их жизнь захватила весь мой дух и… и
еще какая-то другая сладостная жажда, которую я ощущал до счастья и до
мучительной боли. Мысли же мои как-то вертелись, но я давал им вертеться. «Что
тут рассуждать!» — чувствовалось мне. «Однако даже мама смолчала мне, что
Ламберт приходил, — думал я бессвязными отрывками, — это Версилов велел
молчать… Умру, а не спрошу Версилова о Ламберте!» — «Версилов, — мелькало у меня
опять, — Версилов и Ламберт, о, сколько у них нового! Молодец Версилов! Напугал
немца — Бьоринга, тем письмом; он оклеветал ее; la calomnie… il en reste
toujours quelque chose,
[102]
и придворный немец испугался скандала — ха-ха… вот
ей и урок!» — «Ламберт… уж не проник ли и к ней Ламберт? Еще бы! Отчего ж ей и
с ним не «связаться»?»
Тут вдруг я бросил думать всю эту бессмыслицу и в отчаянии
упал головой на подушку. «Да не будет же!» — воскликнул я с внезапною
решимостью, вскочил с постели, надел туфли, халат и прямо отправился в комнату
Макара Ивановича, точно там был отвод всем наваждениям, спасение, якорь, на
котором я удержусь.
В самом деле, могло быть, что я эту мысль тогда почувствовал
всеми силами моей души; для чего же иначе было мне тогда так неудержимо и вдруг
вскочить с места и в таком нравственном состоянии кинуться к Макару Ивановичу?
III
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая того, застал людей
— маму и доктора. Так как я почему-то непременно представил себе, идя, что
застану старика одного, как и вчера, то и остановился на пороге в тупом
недоумении. Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за
ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как раз
когда не надо»!
— О здоровье вашем пришел узнать, — проговорил я, прямо
подходя к Макару Ивановичу.
— Спасибо, милый, ждал тебя: знал, что придешь! Ночкой-то о
тебе думал.
Он ласково смотрел мне в глаза, и мне видимо было, что он
меня чуть не лучше всех любит, но я мигом и невольно заметил, что лицо его хоть
и было веселое, но что болезнь сделала-таки в ночь успехи. Доктор перед тем
только что весьма серьезно осмотрел его. Я узнал потом, что этот доктор (вот
тот самый молодой человек, с которым я поссорился и который с самого прибытия
Макара Ивановича лечил его) весьма внимательно относился к пациенту и — не умею
я только говорить их медицинским языком — предполагал в нем целое осложнение
разных болезней. Макар Иванович, как я с первого взгляда заметил, состоял уже с
ним в теснейших приятельских отношениях; мне это в тот же миг не понравилось; а
впрочем, и я, конечно, был очень скверен в ту минуту.
— В самом деле, Александр Семенович, как сегодня наш дорогой
больной? — осведомился Версилов. Если б я не был так потрясен, то мне первым
делом было бы ужасно любопытно проследить и за отношениями Версилова к этому
старику, о чем я уже вчера думал. Меня всего более поразило теперь чрезвычайно
мягкое и приятное выражение в лице Версилова; в нем было что-то совершенно
искреннее. Я как-то уж заметил, кажется, что у Версилова лицо становилось
удивительно прекрасным, когда он чуть-чуть только становился простодушным.
— Да вот мы всё ссоримся, — ответил доктор.
— С Макаром-то Ивановичем? Не поверю: с ним нельзя
ссориться.
— Да не слушается; по ночам не спит…
— Да перестань уж ты, Александр Семенович, полно браниться,
— рассмеялся Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей
барышней поступили? Вот она целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он,
показывая на маму.
