Я сидел и слушал краем уха; они говорили и смеялись, а у
меня в голове была Настасья Егоровна с ее известиями, и я не мог от нее
отмахнуться; мне все представлялось, как она сидит и смотрит, осторожно встает
и заглядывает в другую комнату. Наконец они все вдруг рассмеялись: Татьяна
Павловна, совсем не знаю по какому поводу, вдруг назвала доктора безбожником:
«Ну уж все вы, докторишки — безбожники!..»
— Макар Иванович! — вскричал доктор, преглупо притворяясь,
что обижен и ищет суда, — безбожник я или нет?
— Ты-то безбожник? Нет, ты — не безбожник, — степенно
ответил старик, пристально посмотрев на него, — нет, слава богу! — покачал он
головой, — ты — человек веселый.
— А кто веселый, тот уж не безбожник? — иронически заметил
доктор.
— Это в своем роде — мысль, — заметил Версилов, но совсем не
смеясь.
— Это — сильная мысль! — воскликнул я невольно, поразившись
идеей. Доктор же оглядывался вопросительно.
— Ученых людей этих, профессоров этих самых (вероятно, перед
тем говорили что-нибудь о профессорах), — начал Макар Иванович, слегка
потупившись, — я сначала ух боялся: не смел я пред ними, ибо паче всего
опасался безбожника. Душа во мне, мыслю, едина; ежели ее погублю, то сыскать
другой не могу; ну а потом ободрился: «Что же, думаю, не боги же они, а такие,
как и мы, подобострастные нам, человеки». Да и любопытство было большое:
«Узнаю, что, мол, есть такое безбожие?» Только, друг, потом и самое любопытство
это прошло.
Он примолк, но намереваясь продолжать все с тою же тихою и
степенною улыбкою. Есть простодушие, которое доверяется всем и каждому, не
подозревая насмешки. Такие люди всегда ограниченны, ибо готовы выложить из
сердца все самое драгоценное пред первым встречным. Но в Макаре Ивановиче, мне
казалось, было что-то другое и что-то другое движет его говорить, а не одна
только невинность простодушия: как бы выглядывал пропагандист. Я с
удовольствием поймал некоторую, как бы даже лукавую усмешку, обращенную им к
доктору, а может быть, и к Версилову. Разговор был, очевидно, продолжением их
прежних споров за неделю; но в нем, к несчастью, проскочило опять то самое
роковое словцо, которое так наэлектризовало меня вчера и свело меня на одну
выходку, о которой я до сих пор сожалею.
— Безбожника человека, — сосредоточенно продолжал старик, —
я, может, и теперь побоюсь; только вот что, друг Александр Семенович:
безбожника-то я совсем не стречал ни разу, а стречал заместо его суетливого —
вот как лучше объявить его надо. Всякие это люди; не сообразишь, какие люди; и
большие и малые, и глупые и ученые, и даже из самого простого звания бывают, и
всё суета. Ибо читают и толкуют весь свой век, насытившись сладости книжной, а
сами все в недоумении пребывают и ничего разрешить не могут. Иной весь
раскидался, самого себя перестал замечать. Иной паче камене ожесточен, а в
сердце его бродят мечты; а другой бесчувствен и легкомыслен и лишь бы ему
насмешку свою отсмеять. Иной из книг выбрал одни лишь цветочки, да и то по
своему мнению; сам же суетлив и в нем предрешения нет. Вот что скажу опять:
скуки много. Малый человек и нуждается, хлебца нет, ребяток сохранить нечем, на
вострой соломке спит, а все в нем сердце веселое, легкое; и грешит и грубит, а
все сердце легкое. А большой человек опивается, объедается, на золотой куче
сидит, а всё в сердце у него одна тоска. Иной все науки прошел — и все тоска. И
мыслю так, что чем больше ума прибывает, тем больше и скуки. Да и то взять:
учат с тех пор, как мир стоит, а чему же они научили доброму, чтобы мир был
самое прекрасное и веселое и всякой радости преисполненное жилище? И еще скажу:
благообразия не имеют, даже не хотят сего; все погибли, и только каждый хвалит
свою погибель, а обратиться к единой истине не помыслит; а жить без бога — одна
лишь мука. И выходит, что чем освещаемся, то самое и проклинаем, а и сами того
не ведаем. Да и что толку: невозможно и быть человеку, чтобы не преклониться;
не снесет себя такой человек, да и никакой человек. И бога отвергнет, так идолу
поклонится — деревянному, али златому, аль мысленному. Идолопоклонники это всё,
а не безбожники, вот как объявить их следует. Ну, а и безбожнику как не быть?
Есть такие, что и впрямь безбожники, только те много пострашней этих будут,
потому что с именем божиим на устах приходят. Слышал неоднократно, но не
стречал я их вовсе. Есть, друг, такие, и так думаю, что и должны быть они.
— Есть, Макар Иванович, — вдруг подтвердил Версилов, — есть
такие и «должны быть они».
— Непременно есть и «должны быть они»! — вырвалось у меня
неудержимо и с жаром, не знаю почему; но меня увлек тон Версилова и пленила как
бы какая-то идея в слове «должны быть они». Разговор этот был для меня совсем
неожиданностью. Но в эту минуту вдруг случилось нечто тоже совсем неожиданное.
IV
День был чрезвычайно ясный; стору у Макара Ивановича не
поднимали обыкновенно во весь день, по приказанию доктора: но на окне была не
стора, а занавеска, так что самый верх окна был все-таки не закрыт; это потому,
что старик тяготился, не видя совсем, при прежней сторе, солнца. И вот как раз
мы досидели до того момента, когда солнечный луч вдруг прямо ударил в лицо
Макара Ивановича. За разговором он не обратил сначала внимания, но машинально,
во время речи, несколько раз отклонял в сторону голову, потому что яркий луч
сильно беспокоил и раздражал его больные глаза. Мама, стоявшая подле него, уже
несколько раз взглядывала на окно с беспокойством; просто надо бы было
чем-нибудь заслонить окно совсем, но, чтоб не помешать разговору, она вздумала
попробовать оттащить скамеечку, на которой сидел Макар Иванович, вправо в
сторону: всего-то надо было подвинуть вершка на три, много на четверть. Она уже
несколько раз наклонялась и схватывалась за скамейку, но оттащить не могла;
скамейка, с сидящим на ней Макаром Ивановичем, не трогалась. Чувствуя ее
усилия, но в жару разговора, совсем бессознательно, Макар Иванович несколько
раз пробовал было приподняться, но ноги его не слушались. Мама, однако,
все-таки продолжала напрягаться и дергать, и вот наконец все это ужасно озлило
Лизу. Мне запомнилось несколько ее сверкающих, раздраженных взглядов, но только
я, в первое мгновение, не знал, чему приписать их, да вдобавок был отвлечен
разговором. И вот вдруг резко послышался ее почти окрик на Макара Ивановича:
— Да приподымитесь хоть немножко: видите, как трудно маме!
Старик быстро взглянул на нее, разом вникнул и мигом
поспешил было приподняться, но ничего не вышло: приподнялся вершка на два и
опять упал на скамейку.
— Не могу, голубчик, — ответил он как бы жалобно Лизе, и
как-то весь послушно смотря на нее.
— Рассказывать по целой книге можете, а пошевелиться не в
силах?
— Лиза! — крикнула было Татьяна Павловна. Макар Иванович
опять сделал чрезвычайное усилие.
— Возьмите костыль, подле лежит, с костылем приподыметесь! —
еще раз отрезала Лиза.
— А и впрямь, — сказал старик и тотчас же поспешно схватился
за костыль.
