Прибыл он в Петербург, потому что давно уже помышлял о
Петербурге как о поприще более широком, чем Москва, и еще потому, что в Москве
он где-то и как-то попал впросак и его кто-то разыскивал с самыми дурными на
его счет намерениями. Прибыв в Петербург, тотчас же вошел в сообщение с одним
прежним товарищем, но поле нашел скудное, дела мелкие. Знакомство потом
разрослось, но ничего не составлялось. «Народ здесь дрянной, тут одни мальчишки»,
— говорил он мне сам потом. И вот, в одно прекрасное утро, на рассвете, он
вдруг находит меня замерзавшего под забором и прямо нападает на след
«богатейшего», по его мнению, «дела».
Все дело оказалось в моем вранье, когда я оттаял тогда у
него на квартире. О, я был тогда как в бреду! Но из слов моих все-таки
выступило ясно, что я из всех моих обид того рокового дня всего более запомнил
и держал на сердце лишь обиду от Бьоринга и от нее: иначе я бы не бредил об
этом одном у Ламберта, а бредил бы, например, и о Зерщикове; между тем
оказалось лишь первое, как узнал я впоследствии от самого Ламберта. И к тому же
я был в восторге и на Ламберта и на Альфонсину смотрел в то ужасное утро как на
каких-то освободителей и спасителей. Когда потом, выздоравливая, я соображал,
еще лежа в постели: что бы мог узнать Ламберт из моего вранья и до какой именно
степени я ему проврался? — то ни разу не приходило ко мне даже подозрения, что
он мог так много тогда узнать! О, конечно, судя по угрызениям совести, я уже и
тогда подозревал, что, должно быть, насказал много лишнего, но, повторяю, никак
не мог предположить, что до такой степени! Надеялся тоже и рассчитывал на то,
что я и выговаривать слова тогда у него не в силах был ясно, об чем у меня
осталось твердое воспоминание, а между тем оказалось на деле, что я и
выговаривал тогда гораздо яснее, чем потом предполагал и чем надеялся. Но
главное то, что все это обнаружилось лишь потом и долго спустя, а в том-то и
заключалась моя беда.
Из моего бреда, вранья, лепета, восторгов и проч. он узнал,
во-первых, почти все фамилии в точности, и даже иные адресы. Во-вторых,
составил довольно приблизительное понятие о значении этих лиц (старого князя,
ее, Бьоринга, Анны Андреевны и даже Версилова); третье: узнал, что я оскорблен
и грожусь отмстить, и, наконец, четвертое, главнейшее: узнал, что существует
такой документ, таинственный и спрятанный, такое письмо, которое если показать
полусумасшедшему старику князю, то он, прочтя его и узнав, что собственная дочь
считает его сумасшедшим и уже «советовалась с юристами» о том, как бы его
засадить, — или сойдет с ума окончательно, или прогонит ее из дому и лишит
наследства, или женится на одной m-lle Версиловой, на которой уже хочет
жениться и чего ему не позволяют. Одним словом, Ламберт очень многое понял; без
сомнения, ужасно много оставалось темного, но шантажный искусник все-таки попал
на верный след. Когда я убежал потом от Альфонсины, он немедленно разыскал мой
адрес (самым простым средством: в адресном столе); потом немедленно сделал надлежащие
справки, из коих узнал, что все эти лица, о которых я ему врал, существуют
действительно. Тогда он прямо приступил к первому шагу.
Главнейшее состояло в том, что существует документ, и что
обладатель его — я, и что этот документ имеет высокую ценность: в этом Ламберт
не сомневался. Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором лучше будет сказать
впоследствии и в своем месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство это
наиглавнейше утвердило Ламберта в убеждении о действительном существовании и,
главное, о ценности документа. (Обстоятельство роковое, предупреждаю вперед,
которого я-то уж никак вообразить не мог не только тогда, но даже до самого
конца всей истории, когда все вдруг рушилось и разъяснилось само собой.) Итак,
убежденный в главном, он, первым шагом, поехал к Анне Андреевне.
А между тем для меня до сих пор задача: как мог он, Ламберт,
профильтроваться и присосаться к такой неприступной и высшей особе, как Анна
Андреевна? Правда, он взял справки, но что же из этого? Правда, он был одет
прекрасно, говорил по-парижски и носил французскую фамилию, но ведь не могла же
Анна Андреевна не разглядеть в нем тотчас же мошенника? Или предположить, что
мошенника-то ей и надо было тогда. Но неужели так?
Я никогда не мог узнать подробностей их свидания, но много
раз потом представлял себе в воображении эту сцену. Вероятнее всего, что
Ламберт, с первого слова и жеста, разыграл перед нею моего друга детства,
трепещущего за любимого и милого товарища. Но, уж конечно, в это же первое
свидание сумел очень ясно намекнуть и на то, что у меня «документ», дать знать,
что это — тайна, что один только он, Ламберт, обладает этой тайной и что я
собираюсь отмстить этим документом генеральше Ахмаковой, и проч., и проч.
Главное, мог разъяснить ей, как можно точнее, значение и ценность этой бумажки.
Что же до Анны Андреевны, то она именно находилась в таком положении, что не
могла не уцепиться за известие о чем-нибудь в этом роде, не могла не выслушать
с чрезвычайным вниманием и… не могла не пойти на удочку — «из борьбы за существование».
У ней именно как раз к тому времени сократили ее жениха и увезли под опеку в
Царское, да еще взяли и ее самое под опеку. И вдруг такая находка: тут уж
пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни,
а тут письмо, манускрипт, то есть математическое доказательство коварства
намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало быть,
надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и
обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре часа; не то как раз конфискуют в
сумасшедший дом.
А может быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою
девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle,
или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот
документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас в
тридцать тысяч». Я даже думаю, что именно так и было. О, он всех считал такими
же подлецами, как сам; повторяю, в нем было какое-то простодушие подлеца,
невинность подлеца… Так или этак, а весьма может быть, что и Анна Андреевна,
даже и при таком приступе, не смутилась ни на минуту, а отлично сумела сдержать
себя и выслушать шантажника, говорившего своим слогом — и все из «широкости».
Ну, разумеется, сперва покраснела немножко, а там скрепилась и выслушала. И как
воображу эту неприступную, гордую, действительно достойную девушку, и с таким
умом, рука в руку с Ламбертом, то… вот то-то с умом! Русский ум, таких
размеров, до широкости охотник; да еще женский, да еще при таких обстоятельствах!
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после
болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно
знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в
тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг
обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план;
ждали только моей помощи, то есть самого документа.
Второй проект: изменить Анне Андреевне, бросить ее и продать
бумагу генеральше Ахмаковой, если будет выгоднее. Тут рассчитывалось и на
Бьоринга. Но к генеральше Ламберт еще не являлся, а только ее выследил. Тоже
ждал меня.
