О, я ему был нужен, то есть не я, а документ! Насчет меня у
него составились тоже два плана. Первый состоял в том, что если уж нельзя
иначе, то действовать со мной вместе и взять меня в половину, предварительно
овладев мною и нравственно и физически. Но второй план улыбался ему гораздо
больше; он состоял в том, чтоб надуть меня как мальчишку и выкрасть у меня
документ или даже просто отнять его у меня силой. Этот план был излюблен и
взлелеян в мечтах его. Повторяю: было одно такое обстоятельство, через которое
он почти не сомневался в успехе второго плана, но, как сказал уже я, объясню
это после. Во всяком случае, ждал меня с судорожным нетерпением: все от меня
зависело, все шаги и на что решиться.
И надо ему отдать справедливость: до времени он себя
выдержал, несмотря на горячность. Он не являлся ко мне на дом во время болезни
— раз только приходил и виделся с Версиловым; он не тревожил, не пугал меня,
сохранил передо мной ко дню и часу моего выхода вид самой полной независимости.
Насчет же того, что я мог передать, или сообщить, или уничтожить документ, то в
этом он был спокоен. Из моих слов у него он мог заключить, как я сам дорожу
тайной и как боюсь, чтобы кто не узнал про документ. А что я приду к нему
первому, а не к кому другому, в первый же день по выздоровлении, то и в этом он
не сомневался нимало: Настасья Егоровна приходила ко мне отчасти по его
приказанию, и он знал, что любопытство и страх уже возбуждены, что я не
выдержу… Да к тому же он взял все меры, мог знать даже день моего выхода, так
что я никак не мог от него отвернуться, если б даже захотел того.
Но если ждал меня Ламберт, то еще пуще, может быть, ждала
меня Анна Андреевна. Прямо скажу: Ламберт отчасти мог быть и прав, готовясь ей
изменить, и вина была на ее стороне. Несмотря на несомненное их соглашение (в
какой форме, не знаю, но в котором не сомневаюсь), — Анна Андреевна до самой
последней минуты была с ним не вполне откровенна. Не раскрылась на всю
распашку. Она намекнула ему на все согласия с своей стороны и на все обещания —
но только лишь намекнула; выслушала, может быть, весь его план до подробностей,
но одобрила лишь молчанием. Я имею твердые данные так заключить, а причина
всему та, что — ждала меня. Она лучше хотела иметь дело со мной, чем с
мерзавцем Ламбертом, — вот несомненный для меня факт! Это я понимаю; но ошибка
ее состояла в том, что это понял наконец и Ламберт. А ему слишком было бы
невыгодно, если б она, мимо его, выманила у меня документ и вошла бы со мной в
соглашение. К тому же в то время он уже был уверен в крепости «дела». Другой бы
на его месте трусил и все бы еще сомневался; но Ламберт был молод, дерзок, с
нетерпеливейшей жаждой наживы, мало знал людей и несомненно предполагал их всех
подлыми; такой усумниться не мог, тем более что уже выпытал у Анны Андреевны
все главнейшие подтверждения.
Последнее словечко и важнейшее: знал ли что-нибудь к тому
дню Версилов и участвовал ли уже тогда в каких-нибудь хоть отдаленных планах с
Ламбертом? Нет, нет и нет, тогда еще нет, хотя, может быть, уже было закинуто
роковое словцо… Но довольно, довольно, я слишком забегаю вперед.
Ну, а я-то что же? Знал ли я что-нибудь и что я знал ко дню
выхода? Начиная это entrefilet, я уведомил, что ничего не знал ко дню выхода,
что узнал обо всем слишком позже и даже тогда, когда уже все совершилось. Это
правда, но так ли вполне? Нет, не так; я уже знал кое-что несомненно, знал даже
слишком много, но как? Пусть читатель вспомнит про сон! Если уж мог быть такой
сон, если уж мог он вырваться из моего сердца и так формулироваться, то,
значит, я страшно много — не знал, а предчувствовал из того самого, что сейчас
разъяснил и что в самом деле узнал лишь тогда, «когда уже все кончилось».
Знания не было, но сердце билось от предчувствий, и злые духи уже овладели
моими снами. И вот к этакому человеку я рвался, вполне зная, что это за
человек, и предчувствуя даже подробности! И зачем я рвался? Представьте: мне
теперь, вот в эту самую минуту, как я пишу, кажется, что я уже тогда знал во
всех подробностях, зачем я рвался к нему, тогда как, опять-таки, я еще ничего
не знал. Может быть читатель это поймет. А теперь — к делу, и факт за фактом.
II
Началось с того, что еще за два дня до моего выхода Лиза
воротилась ввечеру вся в тревоге. Она была страшно оскорблена; и действительно,
с нею случилось нечто нестерпимое.
Я упомянул уже о ее сношениях с Васиным. Она пошла к нему не
потому лишь, чтоб показать нам, что в нас не нуждается, а и потому, что
действительно ценила Васина. Знакомство их началось еще с Луги, и мне всегда
казалось, что Васин был к ней неравнодушен. В несчастии, ее поразившем, она
естественно могла пожелать совета от ума твердого, спокойного, всегда
возвышенного, который предполагала в Васине. К тому же женщины небольшие
мастерицы в оценке мужских умов, если человек им нравится, и парадоксы с
удовольствием принимают за строгие выводы, если те согласны с их собственными
желаниями. В Васине Лиза любила симпатию к своему положению и, как показалось
ей с первых разов, симпатию и к князю. Подозревая притом его чувства к себе,
она не могла не оценить в нем симпатии к его сопернику. Князь же, которому она
сама передала, что ходит иногда советоваться к Васину, принял это известие с
чрезвычайным беспокойством с самого первого раза; он стал ревновать ее. Лиза
была этим оскорблена, так что нарочно уже продолжала сношения с Васиным. Князь
примолк, но был мрачен. Лиза же сама мне потом призналась (очень долго спустя),
что Васин даже очень скоро перестал ей тогда нравиться; он был спокоен, и
именно это-то вечное ровное спокойствие, столь понравившееся ей вначале,
показалось ей потом довольно неприглядным. Казалось бы, он был деловит и
действительно дал ей несколько хороших с виду советов, но все эти советы, как
нарочно, оказались неисполнимыми. Судил же иногда слишком свысока и нисколько
перед нею не конфузясь, — не конфузясь, чем дальше, тем больше, — что и
приписала она возраставшему и невольному его пренебрежению к ее положению. Раз
она поблагодарила его за то, что он, постоянно ко мне благодушен и, будучи так
выше меня по уму, разговаривает со мной как с ровней (то есть передала ему мои
же слова). Он ей ответил:
— Это не так и не оттого. Это оттого, что я не вижу в нем
никакой разницы с другими. Я не считаю его ни глупее умных, ни злее добрых. Я
ко всем одинаков, потому что в моих глазах все одинаковы.
— Как, неужели не видите различий?
— О, конечно, все чем-нибудь друг от друга разнятся, но в
моих глазах различий не существует, потому что различия людей до меня не
касаются; для меня все равны и все равно, а потому я со всеми одинаково добр.
— И вам так не скучно?
— Нет; я всегда доволен собой.
— И вы ничего не желаете?
— Как не желать? но не очень. Мне почти ничего не надо, ни
рубля сверх. Я в золотом платье и я как есть — это все равно; золотое платье
ничего не прибавит Васину. Куски не соблазняют меня: могут ли места или почести
стоить того места, которого я стою?
