— Благословите и меня, Макар Иванович, на большую муку.
Завтра решится вся судьба моя… а вы сегодня обо мне помолитесь.
И вышла из комнаты. Я знаю, что Макару Ивановичу уже
известно было о ней все от мамы. Но я в первый раз еще в этот вечер увидал
Версилова и маму вместе; до сих пор я видел подле него лишь рабу его. Страшно
много еще не знал я и не приметил в этом человеке, которого уже осудил, а
потому воротился к себе смущенный. И надо так сказать, что именно к этому
времени сгустились все недоумения мои о нем; никогда еще не представлялся он
мне столь таинственным и неразгаданным, как в то именно время; но об этом-то и
вся история, которую пишу; все в свое время.
«Однако, — подумал я тогда про себя, уже ложась спать, —
выходит, что он дал Макару Ивановичу свое «дворянское слово» обвенчаться с
мамой в случае ее вдовства. Он об этом умолчал, когда рассказывал мне прежде о
Макаре Ивановиче».
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже
довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб
не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и мама и Версилов, вошел. Лиза
сидела подле старика и плакала на его плече, а тот, с печальным лицом, молча
гладил ее по головке.
Версилов объяснил мне (уже потом у меня), что князь настоял
на своем и положил обвенчаться с Лизой при первой возможности, еще до решения
суда. Лизе трудно было решиться, хотя не решиться она уже почти не имела права.
Да и Макар Иванович «приказывал» венчаться. Разумеется, все бы это обошлось
потом само собой и обвенчалась бы она несомненно и сама без приказаний и
колебаний, но в настоящую минуту она так была оскорблена тем, кого любила, и
так унижена была этою любовью даже в собственных глазах своих, что решиться ей
было трудно. Но, кроме оскорбления, примешалось и новое обстоятельство,
которого я и подозревать не мог.
— Ты слышал, вся эта молодежь с Петербургской вчера
арестована? — прибавил вдруг Версилов.
— Как? Дергачев? — вскричал я.
— Да; и Васин тоже.
Я был поражен, особенно услышав о Васине.
— Да разве он в чем-нибудь замешан? Боже мой, что с ними
теперь будет? И как нарочно в то самое время, как Лиза так обвинила Васина!..
Как вы думаете, что с ними может быть? Тут Стебельков! Клянусь вам, тут
Стебельков!
— Оставим, — сказал Версилов, странно посмотрев на меня
(именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто
знает, что у них там есть, и кто может знать, что с ними будет? Я не про то: я
слышал, ты завтра хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
— Первым делом; хоть, признаюсь, мне это очень тяжело. А
что, вам не надо ли передать чего?
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может
посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в
жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно не называл «мой милый»), тут есть
тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший товарищ, Ламберт… Мне
кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем,
конечно, все это твое дело, и я понимаю, что не имею права…
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и
почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело было почти в темноте), —
Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор,
знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не
знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже
совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты?
Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
— Ты прав, но ни слова более, умоляю тебя! — проговорил он и
вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только
прибавил к моему волнению перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я всю
ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
III
На другой день я вышел из дому, хоть и в десять часов дня,
но изо всех сил постарался уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так
сказать, ускользнул. Для чего так сделал — не знаю, но если б даже мама
подглядела, что я выхожу, и заговорила со мной, то я бы ответил ей какой-нибудь
злостью. Когда я очутился на улице и дохнул уличного холодного воздуху, то так
и вздрогнул от сильнейшего ощущения — почти животного и которое я назвал бы
плотоядным. Для чего я шел, куда я шел? Это было совершенно неопределенно и в
то же время плотоядно. И страшно мне было и радостно — все вместе.
«А опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?» — молодцевато
подумал я про себя, хотя слишком знал, что раз сделанный сегодняшний шаг будет
уже решительным и непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
Я прямо пришел в тюрьму князя. Я уже три дня как имел от
Татьяны Павловны письмецо к смотрителю, и тот принял меня прекрасно. Не знаю,
хороший ли он человек, и это, я думаю, лишнее; но свидание мое с князем он
допустил и устроил в своей комнате, любезно уступив ее нам. Комната была как комната
— обыкновенная комната на казенной квартире у чиновника известной руки, — это
тоже, я думаю, лишнее описывать. Таким образом, с князем мы остались одни.
Он вышел ко мне в каком-то полувоенном домашнем костюме, но
в чистейшем белье, в щеголеватом галстухе, вымытый и причесанный, вместе с тем
ужасно похудевший и пожелтевший. Эту желтизну я заметил даже в глазах его.
Одним словом, он так переменился на вид, что я остановился даже в недоумении.
— Как вы изменились! — вскричал я.
— Это ничего! Садитесь, голубчик, — полуфатски показал он
мне на кресло, и сам сел напротив. — Перейдем к главному: видите, мой милый
Алексей Макарович…
— Аркадий, — поправил я.
— Что? Ах да; ну-ну, все равно. Ах да! — сообразил он вдруг,
— извините, голубчик, перейдем к главному…
Одним словом, он ужасно торопился к чему-то перейти. Он был
весь чем-то проникнут, с ног до головы, какою-то главнейшею идеей, которую
желал формулировать и мне изложить. Он говорил ужасно много и скоро, с
напряжением и страданием разъясняя и жестикулируя, но в первые минуты я
решительно ничего не понимал.
— Короче сказать (он уже десять раз перед тем употребил
слово «короче сказать»), короче сказать, — заключил он, — если я вас, Аркадий
Макарович, потревожил и так настоятельно позвал вчера через Лизу, то хоть это и
пожар, но так как сущность решения должна быть чрезвычайная и окончательная, то
мы…
— Позвольте, князь, — перебил я, — вы звали меня вчера? —
Мне Лиза ровно ничего не передавала.
— Как! — вскричал он, вдруг останавливаясь в чрезвычайном
недоумении, даже почти в испуге.
— Она мне ровно ничего не передавала. Она вечером вчера
пришла такая расстроенная, что не успела даже сказать со мной слова.
