— Мне говорила Настасья Егоровна, — пробормотал я в
смущении, которое не в силах был скрыть и которое она слишком заметила.
— Настасья Егоровна — очень милая особа, и, уж конечно, я не
могу ей запретить любить меня, но она не имеет никаких средств знать о том, что
до нее не касается.
Сердце мое заныло; и так как она именно рассчитывала возжечь
мое негодование, то негодование вскипело во мне, но не к той женщине, а пока
лишь к самой Анне Андреевне. Я встал с места.
— Как честный человек, я должен предупредить вас, Анна
Андреевна, что ожидания ваши… насчет меня… могут оказаться в высшей степени
напрасными…
— Я ожидаю, что вы за меня заступитесь, — твердо поглядела
она на меня, — за меня, всеми оставленную… за вашу сестру, если хотите того,
Аркадий Макарович!
Еще мгновение, и она бы заплакала.
— Ну, так лучше не ожидайте, потому что, «может быть»,
ничего не будет, — пролепетал я с невыразимо тягостным чувством.
— Как понимать мне ваши слова? — проговорила она как-то
слишком уж опасливо.
— А так, что я уйду от вас всех, и — баста! — вдруг
воскликнул я почти в ярости, — а документ — разорву. Прощайте!
Я поклонился ей и вышел молча, в то же время почти не смея
взглянуть на нее; но не сошел еще с лестницы, как догнала меня Настасья
Егоровна с сложенным вдвое полулистом почтовой бумаги. Откуда взялась Настасья
Егоровна и где она сидела, когда я говорил с Анной Андреевной, — даже понять не
могу. Она не сказала ни словечка, а только отдала бумажку и убежала назад. Я
развернул листок: на нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а заготовлен
был, очевидно, еще за несколько дней. Я вдруг вспомнил, что когда была у меня
тогда Настасья Егоровна, то я проговорился ей, что не знаю, где живет Ламберт,
но в том только смысле, что «не знаю и знать не хочу». Но адрес Ламберта в
настоящую минуту я уже знал через Лизу, которую нарочно попросил справиться в
адресном столе. Выходка Анны Андреевны показалась мне слишком уж решительною,
даже циническою: несмотря на мой отказ содействовать ей, она, как бы не веря
мне ни на грош, прямо посылала меня к Ламберту. Мне слишком ясно стало, что она
узнала уже все о документе — и от кого же как не от Ламберта, к которому потому
и посылала меня сговариваться?
«Решительно они все до единого принимают меня за мальчишку
без воли и без характера, с которым все можно сделать!» — подумал я с
негодованием.
II
Тем не менее я все-таки пошел к Ламберту. Где же было мне
справиться с тогдашним моим любопытством? Ламберт, как оказалось, жил очень
далеко, в Косом переулке, у Летнего сада, впрочем все в тех же нумерах; но
тогда, когда я бежал от него, я до того не заметил дороги и расстояния, что,
получив, дня четыре тому назад, его адрес от Лизы, даже удивился и почти не
поверил, что он там живет. У дверей в нумера, в третьем этаже, еще подымаясь по
лестнице, я заметил двух молодых людей и подумал, что они позвонили раньше меня
и ждали, когда отворят. Пока я подымался, они оба, обернувшись спиной к дверям,
тщательно меня рассматривали. «Тут нумера, и они, конечно, к другим жильцам», —
нахмурился я, подходя к ним. Мне было бы очень неприятно застать у Ламберта
кого-нибудь. Стараясь не глядеть на них, я протянул руку к звонку.
— Атанде!
[106]
— крикнул мне один.
— Пожалуйста, подождите звонить, — звонким и нежным голоском
и несколько протягивая слова проговорил другой молодой человек. — Мы вот кончим
и тогда позвоним все вместе, хотите?
Я остановился. Оба были еще очень молодые люди, так лет
двадцати или двадцати двух; они делали тут у дверей что-то странное, и я с
удивлением старался вникнуть. Тот, кто крикнул «атанде», был малый очень
высокого роста, вершков десяти, не меньше, худощавый и испитой, но очень
мускулистый, с очень небольшой, по росту, головой и с странным, каким-то
комически мрачным выражением в несколько рябом, но довольно неглупом и даже
приятном лице. Глаза его смотрели как-то не в меру пристально и с какой-то
совсем даже ненужной и излишней решимостью. Он был одет очень скверно: в старую
шинель на вате, с вылезшим маленьким енотовым воротником, и не по росту
короткую — очевидно, с чужого плеча, в скверных, почти мужицких сапогах и в
ужасно смятом, порыжевшем цилиндре на голове. В целом видно было неряху: руки,
без перчаток, были грязные, а длинные ногти — в трауре. Напротив, товарищ его
был одет щегольски, судя по легкой ильковой
[107]
шубе, по изящной шляпе и по
светлым свежим перчаткам на тоненьких его пальчиках; ростом он был с меня, но с
чрезвычайно милым выражением на своем свежем и молоденьком личике.
Длинный парень стаскивал с себя галстук — совершенно
истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный мальчик,
вынув из кармана другой, новенький черный галстучек, только что купленный,
повязывал его на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезным
лицом вытягивал свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
— Нет, это нельзя, если такая грязная рубашка, — проговорил
надевавший, — не только не будет эффекта, но покажется еще грязней. Ведь я тебе
сказал, чтоб ты воротнички надел. Я не умею… вы не сумеете? — обратился он
вдруг ко мне.
— Чего? — спросил я.
— А вот, знаете, повязать ему галстук. Видите ли, надобно
как-нибудь так, чтобы не видно было его грязной рубашки, а то пропадет весь
эффект, как хотите. Я нарочно ему галстух у Филиппа-парикмахера сейчас купил,
за рубль.
— Это ты — тот рубль? — пробормотал длинный.
— Да, тот; у меня теперь ни копейки. Так не умеете? В таком
случае надо будет попросить Альфонсинку.
— К Ламберту? — резко спросил меня вдруг длинный.
— К Ламберту, — ответил я с не меньшею решимостью, смотря
ему в глаза.
— Dolgorowky? — повторил он тем же тоном и тем же голосом.
— Нет, не Коровкин, — так же резко ответил я, расслышав
ошибочно.
— Dolgorowky?! — почти прокричал, повторяя, длинный и
надвигаясь на меня почти с угрозой. Товарищ его расхохотался.
— Он говорит Dolgorowky, a не Коровкин, — пояснил он мне. —
Знаете, французы в «Journal des Débats» часто коверкают русские фамилии…
— В «Indépendance»,— промычал длинный.
— …Ну все равно, и в «Indépendance». Долгорукого,
например, пишут Dolgorowky — я сам читал, а В—ва всегда comte Wallonieff.
— Doboyny! — крикнул длинный.
— Да, вот тоже есть еще какой-то Doboyny; я сам читал, и мы
оба смеялись: какая-то русская madame Doboyny, за границей… только, видишь ли,
чего же всех-то поминать? — обернулся он вдруг к длинному.
