— Попробуйте этого, — сказал он, протягивая мне бутылку. Тут
я вдруг догадался, что и ему должно уже быть известно обо мне все на свете — и
история моя, и имя мое, и, может быть, то, в чем рассчитывал на меня Ламберт.
Мысль, что он примет меня за служащего у Ламберта, взбесила меня опять, а в
лице Ламберта выразилось сильнейшее и глупейшее беспокойство, чуть только тот
заговорил со мной. Рябой это заметил и засмеялся. «Решительно Ламберт от всех
зависит», — подумал я, ненавидя его в ту минуту от всей души. Таким образом, мы
хотя и просидели весь обед за одним столом, но были разделены на две группы:
рябой с Ламбертом, ближе к окну, один против другого, и я рядом с засаленным
Андреевым, а напротив меня — Тришатов. Ламберт спешил с кушаньями, поминутно
торопя слугу подавать. Когда подали шампанское, он вдруг протянул ко мне свой
бокал.
— За твое здоровье, чокнемся! — проговорил он, прерывая свой
разговор с рябым.
— А вы мне позволите с вами чокнуться? — протянул мне через
стол свои бокал хорошенький Тришатов. До шампанского он был как-то очень
задумчив и молчалив. Dadais же совсем ничего не говорил, но молча и много ел.
— С удовольствием, — ответил я Тришатову. Мы чокнулись и
выпили.
— А я за ваше здоровье не стану пить, — обернулся ко мне
вдруг dadais, — не потому, что желаю вашей смерти, а потому, чтоб вы здесь
сегодня больше не пили. — Он проговорил это мрачно и веско.
— С вас довольно и трех бокалов. Вы, я вижу, смотрите на мой
немытый кулак? — продолжал он, выставляя свой кулак на стол. — Я его не мою и
так немытым и отдаю внаем Ламберту для раздробления чужих голов в щекотливых
для Ламберта случаях. — И, проговорив это, он вдруг стукнул кулаком об стол с
такой силой, что подскочили все тарелки и рюмки. Кроме нас, обедали в этой
комнате еще на четырех столах, всё офицеры и разные осанистого вида господа.
Ресторан этот модный; все на мгновение прервали разговоры и посмотрели в наш
угол; да, кажется, мы и давно уже возбуждали некоторое любопытство. Ламберт
весь покраснел.
— Га, он опять начинает! Я вас, кажется, просил, Николай
Семенович, вести себя, — проговорил он яростным шепотом Андрееву. Тот оглядел
его длинным и медленным взглядом:
— Я не хочу, чтоб мой новый друг Dolgorowky пил здесь
сегодня много вина.
Ламберт еще пуще вспыхнул. Рябой прислушивался молча, но с
видимым удовольствием. Ему выходка Андреева почему-то понравилась. Я только
один не понимал, для чего бы это мне не пить вина.
— Это он, чтоб только получить деньги! Вы получите еще семь
рублей, слышите, после обеда — только дайте дообедать, не срамите, —
проскрежетал ему Ламберт.
— Ага! — победоносно промычал dadais. Это уже совсем
восхитило рябого, и он злобно захихикал.
— Послушай, ты уж очень… — с беспокойством и почти с
страданием проговорил своему другу Тришатов, видимо желая сдержать его. Андреев
замолк, но не надолго; не таков был расчет его. От нас через стол, шагах в
пяти, обедали два господина и оживленно разговаривали. Оба были чрезвычайно
щекотливого вида средних лет господа. Один высокий и очень толстый, другой —
тоже очень толстый, но маленький. Говорили они по-польски о теперешних
парижских событиях. Dadais уже давно на них любопытно поглядывал и прислушивался.
Маленький поляк, очевидно, показался ему фигурой комическою, и он тотчас
возненавидел его по примеру всех желчных и печеночных людей, у которых это
всегда вдруг происходит безо всякого даже повода. Вдруг маленький поляк
произнес имя депутата Мадьé де Монжó, но, по привычке очень
многих поляков, выговорил его по-польски, то есть с ударением на предпоследнем
слоге, и вышло не Мадьé де Монжó, а Мáдье де Мóнжо.
Того только и надо было dadais. Он повернулся к полякам и, важно выпрямившись,
раздельно и громко, вдруг произнес, как бы обращаясь с вопросом:
— Мáдье де Мóнжо?
Поляки свирепо обернулись к нему.
— Что вам надо? — грозно крикнул большой толстый поляк
по-русски. Dadais выждал.
— Мáдье де Мóнжо? — повторил он вдруг опять на
всю залу, не давая более никаких объяснений, точно так же как давеча глупо
повторял мне у двери, надвигаясь на меня: Dolgorowky? Поляки вскочили с места,
Ламберт выскочил из-за стола, бросился было к Андрееву, но, оставив его,
подскочил к полякам и принялся униженно извиняться перед ними.
— Это — шуты, пане, это — шуты! — презрительно повторял
маленький поляк, весь красный, как морковь, от негодования. — Скоро нельзя
будет приходить! — В зале тоже зашевелились, тоже раздавался ропот, но больше
смех.
— Выходите… пожалуйста… пойдемте! — бормотал, совсем
потерявшись, Ламберт, усиливаясь как-нибудь вывести Андреева из комнаты. Тот,
пытливо обозрев Ламберта и догадавшись, что он уже теперь даст денег,
согласился за ним последовать. Вероятно, он уже не раз подобным бесстыдным
приемом выбивал из Ламберта деньги. Тришатов хотел было тоже побежать за ними,
но посмотрел на меня и остался.
— Ах, как скверно! — проговорил он, закрывая глаза своими
тоненькими пальчиками.
— Скверно очень-с, — прошептал на этот раз уже с разозленным
видом рябой. Между тем Ламберт возвратился почти совсем бледный и что-то,
оживленно жестикулируя, начал шептать рябому. Тот между тем приказал лакею
поскорей подавать кофе; он слушал брезгливо; ему, видимо, хотелось поскорее
уйти. И однако, вся история была простым лишь школьничеством. Тришатов с чашкою
кофе перешел с своего места ко мне и сел со мною рядом.
— Я его очень люблю, — начал он мне с таким откровенным
видом, как будто всегда со мной об этом говорил. — Вы не поверите, как Андреев
несчастен. Он проел и пропил приданое своей сестры, да и все у них проел и
пропил в тот год, как служил, и я вижу, что он теперь мучается. А что он не
моется — это он с отчаяния. И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг
говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что не надо
ничего делать, ни доброго, ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и
дурное, а что лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да
спать — и только. Но поверьте, что это он — только так. И знаете, я даже думаю,
он это теперь потому накуролесил, что захотел совсем покончить с Ламбертом. Он
еще вчера говорил. Верите ли, он иногда ночью или когда один долго сидит, то
начинает плакать, и знаете, когда он плачет, то как-то особенно, как никто не
плачет: он заревет, ужасно заревет, и это, знаете, еще жальче… И к тому же
такой большой и сильный и вдруг — так совсем заревет. Какой бедный, не правда
ли? Я его хочу спасти, а сам я — такой скверный, потерянный мальчишка, вы не
поверите! Пустите вы меня к себе, Долгорукий, если я к вам когда приду?
— О, приходите, я вас даже люблю.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал.
Впрочем, что ж я? вы лучше не пейте. Это он вам правду сказал, что вам нельзя
больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж
теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать не могу. Вот скажите мне,
что мне уж больше не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только
обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы всё
откладываем.
