Мне вдруг показалось очень странным, что она все так
расспрашивала про Макара Ивановича.
— Да вы разве знали его? — спросил я в удивлении.
— Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже
играл роль. Мне много передавал о нем в свое время тот человек, которого я
боюсь. Вы знаете — какой человек.
— Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближе
к душе вашей, чем вы это мне прежде открыли, — сказал я, сам не зная, что хотел
этим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь.
— Вы говорите, он целовал сейчас вашу мать? Обнимал ее? Вы
это видели сами? — не слушала она меня и продолжала расспрашивать.
— Да, видел; и поверьте, все это было в высшей степени
искренно и великодушно! — поспешил я подтвердить, видя ее радость.
— Дай ему бог! — перекрестилась она. — Теперь он развязан.
Этот прекрасный старик только связывал его жизнь. Со смертью его в нем опять
воскреснет долг и… достоинство, как воскресали уже раз. О, он прежде всего —
великодушный, он успокоит сердце вашей матери, которую любит больше всего на
земле, и успокоится наконец сам, да и, слава богу, — пора.
— Он вам очень дорог?
— Да, очень дорог, хотя и не в том смысле, в каком бы он сам
желал и в каком вы спрашиваете.
— Да вы теперь-то за него или за себя боитесь? — спросил я
вдруг.
— Ну, это — мудреные вопросы, оставим их.
— Оставим конечно; только ничего я этого не знал, слишком
многого, может быть; но пусть, вы правы, теперь все по-новому, и если кто
воскрес, то я первый. Я перед вами низок мыслями, Катерина Николаевна, и, может
быть, не более часу назад я совершил низость против вас и делом, но знайте, я
вот сижу подле вас и не чувствую никакого угрызения. Потому что все теперь
исчезло и все по-новому, а того человека, который час назад замышлял против вас
низость, я не знаю и знать не хочу!
— Очнитесь, — улыбнулась она, — вы как будто немножко в
бреду.
— И разве можно судить себя подле вас?.. — продолжал я, —
будь честный, будь низкий — вы все равно, как солнце, недосягаемы… Скажите, как
это вы могли выйти ко мне, после всего, что было? Да если б вы знали, что было
час назад, только час? И какой сон сбылся?
— Все, должно быть, знаю, — тихо улыбнулась она, — вы только
что хотели мне в чем-нибудь отмстить, поклялись меня погубить и наверно убили
бы или прибили тут же всякого, который осмелился бы сказать обо мне при вас
хоть одно худое слово.
О, она улыбалась и шутила; но это лишь по чрезмерной ее
доброте, потому что вся душа ее в ту минуту была полна, как сообразил я после,
такой собственной огромной заботы и такого сильного и могущественного ощущения,
что разговаривать со мной и отвечать на мои пустенькие, раздражительные вопросы
она могла лишь вроде как когда отвечают маленькому ребенку на какой-нибудь его
детский неотвязный вопрос, чтоб отвязаться. Я это вдруг понял, и мне стало
стыдно, но я уже не мог отвязаться.
— Нет, — вскричал я, не владея собой, — нет, я не убил того,
который говорил об вас худо, а напротив, я же его и поддержал!
— О, ради бога, не надо, не нужно, не рассказывайте ничего,
— протянула она вдруг руку, чтобы остановить меня, и даже с каким-то страданием
в лице, но я уже вскочил с места и стал перед нею, чтоб высказать все, и, если
б высказал, не случилось бы того, что вышло после, потому что наверно кончилось
бы тем, что я бы сознался во всем и возвратил ей документ. Но она вдруг
засмеялась:
— Не надо, не надо ничего, никаких подробностей! все ваши
преступления я сама знаю: бьюсь об заклад, вы хотели на мне жениться, или вроде
того, и только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших помощников,
ваших прежних школьных друзей… Ах, да ведь я, кажется, угадала! — вскричала
она, серьезно всматриваясь в мое лицо.
— Как… как вы могли угадать? — пролепетал было я, как дурак,
страшно пораженный.
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только
перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я
— сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю в
минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада,
что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было
бы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, что
тогда случилось. Да? Ведь да?
— Вы виноваты? Но тогда я предал вас ему, и — что могли вы
обо мне подумать! Я об этом думал все это время, все эти дни, с тех пор, каждую
минуту, думал и ощущал. (Я ей не солгал.)
— Напрасно так себя мучили, я тогда же слишком поняла, как
это все вышло; просто вы проговорились ему тогда в радости, что в меня влюблены
и что я… ну, и что я вас слушаю. На то вам и двадцать лет. Ведь вы его любите
больше всего мира, ищете в нем друга, идеал? Я слишком это поняла, но уже было
поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать тогда же и
вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать вас в дом; вот
и вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь. И знаете, я все это время, как и
вы, мечтала с вами увидеться потихоньку, только не знала, как бы это устроить.
И как вы думаете, чего я боялась больше всего? Того, что вы поверите его
наговорам обо мне.
— Никогда! — вскричал я.
— Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, и даже,
может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый
серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это…
ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и…
кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на
свете!
Это восклицание вырвалось нечаянно; я это тотчас понял и не
захотел подымать, но я весь задрожал.
— Он знает, что я простила ему! — воскликнула она вдруг
опять, как бы сама с собою.
— Неужели вы могли простить ему то письмо? И как он мог бы
узнать про то, что вы ему простили? — воскликнул я, уже не сдержавшись.
— Как он узнал? О, он знает, — продолжала она отвечать мне,
но с таким видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. — Он
теперь очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знает
наизусть мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде.
— Вы?
— Ну да, это ему известно. О, я — не страстная, я —
спокойная: но я тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши… Ведь полюбил же
он меня за что-нибудь.
— Как же он говорил, что в вас все пороки?
— Это он только говорил; у него про себя есть другой секрет.
А не правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал?
