Да и не забуду окончания того вечера. Этот человек весь и
вдруг преобразился опять. Мы просидели до глубокой ночи. О том, как
подействовало все это «известие» на меня, — расскажу потом, в своем месте, а
теперь — лишь несколько заключительных слов о нем. Соображая теперь, понимаю,
что на меня всего обаятельнее подействовало тогда его как бы смирение передо
мной, его такая правдивая искренность передо мной, таким мальчиком! «Это был
чад, но благословение и ему! — вскричал он. — Без этого ослепления я бы, может,
никогда не отыскал в моем сердце так всецело и навеки единственную царицу мою, мою
страдалицу— твою мать». Эти восторженные слова его, вырвавшиеся неудержимо,
особенно отмечаю ввиду дальнейшего. Но тогда он захватил и победил мою душу.
Помню, мы стали под конец ужасно веселы. Он велел принести
шампанского, и мы выпили за маму и за «будущее». О, он так полон был жизнию и
так собирался жить! Но веселы мы стали вдруг ужасно не от вина: мы выпили всего
по два бокала. Я не знаю отчего, но под конец мы смеялись почти неудержимо. Мы
стали говорить совсем о постороннем; он пустился рассказывать анекдоты, я ему
тоже. И смех и анекдоты наши были в высшей степени не злобны и не насмешливы,
но нам было весело. Он все не хотел меня отпускать: «Посиди, посиди еще!» —
повторял он, и я оставался. Даже вышел провожать меня; вечер был прелестный,
слегка подморозило.
— Скажите: вы ей уже послали ответ? — спросил я вдруг совсем
нечаянно, в последний раз пожимая его руку на перекрестке.
— Нет еще, нет, и это все равно. Приходи завтра, приходи
раньше… Да вот что еще: брось Ламберта совсем, а «документ» разорви, и скорей.
Прощай!
Сказав это, он вдруг ушел; я же остался, стоя на месте и до
того в смущении, что не решился воротить его. Выражение «документ» особенно
потрясло меня: от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как не от
Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться,
мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как
чад, как видение?
Глава девятая
I
Но проснулся я наутро свежее и душевнее. Я даже упрекнул
себя, невольно и сердечно, за некоторую легкость и как бы высокомерие, с
которыми, как припоминалось мне, выслушивал вчера некоторые места его
«исповеди». Если отчасти она была в беспорядке, если некоторые откровения были
несколько как бы чадны и даже нескладны, то разве он готовился к ораторской
речи, зазвав меня вчера к себе? Он только сделал мне великую честь, обратившись
ко мне, как к единственному другу в такое мгновение, и этого я никогда ему не
забуду. Напротив, его исповедь была «трогательна», как бы ни смеялись надо мной
за это выражение, и если мелькало иногда циническое или даже что-то как будто
смешное, то я был слишком широк, чтоб не понять и не допустить реализма — не
марая, впрочем, идеала. Главное, я наконец постиг этого человека, и даже мне
было отчасти жаль и как бы досадно, что все это оказалось так просто: этого
человека я всегда ставил в сердце моем на чрезвычайную высоту, в облака, и
непременно одевал его судьбу во что-то таинственное, так что естественно до сих
пор желал, чтобы ларчик открывался похитрее. Впрочем, в встрече его с нею и в
двухлетних страданиях его было много и сложного: «он не захотел фатума жизни;
ему нужна была свобода, а не рабство фатума; через рабство фатума он принужден
был оскорбить маму, которая просидела в Кенигсберге…» К тому же этого человека,
во всяком случае, я считал проповедником: он носил в сердце золотой век и знал
будущее об атеизме; и вот встреча с нею все надломила, все извратила! О, я ей
не изменил, но все-таки я взял его сторону. Мама, например, рассуждал я, ничему
бы не помешала в судьбе его, даже брак его с мамой. Это я понимал; это — совсем
не то, что встреча с тою. Правда, мама все равно не дала бы ему спокойствия, но
это даже тем бы и лучше: таких людей надо судить иначе, и пусть такова и будет
их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием было бы то,
если б они успокоились или вообще стали бы похожими на всех средних людей.
Похвалы его дворянству и слова его: «Je mourrai gentilhomme»
[137]
— нимало меня
не смущали: я осмыслил, какой это был gentilhomme; это был тип, отдающий все и
становящийся провозвестником всемирного гражданства и главной русской мысли
«всесоединения идей». И хотя бы это все было даже и вздором, то есть
«воссоединение идей» (что, конечно, немыслимо), то все-таки уж одно то хорошо,
что он всю жизнь поклонялся идее, а не глупому золотому тельцу. Боже мой! Да
замыслив мою «идею», я, я сам — разве я поклонился золотому тельцу, разве мне
денег тогда надо было? Клянусь, мне надо было лишь идею! Клянусь, что ни одного
стула, ни одного дивана не обил бы я себе бархатом и ел бы, имея сто миллионов,
ту же тарелку супу с говядиной, как и теперь!
Я одевался и спешил к нему неудержимо. Прибавлю: насчет
вчерашней выходки его о «документе» я тоже был впятеро спокойнее, чем вчера.
Во-первых, я надеялся с ним объясниться, а во-вторых, что же в том, что Ламберт
профильтровался и к нему и об чем-то там поговорил с ним? Но главная радость
моя была в одном чрезвычайном ощущении: это была мысль, что он уже «не любил
ее»; в это я уверовал ужасно и чувствовал, что с сердца моего как бы кто-то
столкнул страшный камень. Помню даже промелькнувшую тогда одну догадку: именно
безобразие и бессмыслица той последней яростной вспышки его при известии о
Бьоринге и отсылка оскорбительного тогдашнего письма; именно эта крайность и
могла служить как бы пророчеством и предтечей самой радикальной перемены в
чувствах его и близкого возвращения его к здравому смыслу; это должно было быть
почти как в болезни, думал я, и он именно должен был прийти к противоположной
точке — медицинский эпизод и больше ничего! Мысль эта делала меня счастливым.
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой своей,
пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он, мой отец,
мой друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут была некоторая тайна
моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать не
желаю.
Вот и довольно. А теперь весь последовавший ужас и всю
махинацию фактов передам уже безо всяких рассуждений.
II
В десять часов, только что я собрался уходить, — к нему,
разумеется, — появилась Настасья Егоровна. Я радостно спросил ее: «Не от него
ли?» — и с досадой услышал, что вовсе не от него, а от Анны Андреевны и что
она, Настасья Егоровна, «чем свет ушла с квартиры».
— С какой же квартиры?
— Да с той самой, с вчерашней. Ведь квартира вчерашняя, при
младенце-то, на мое имя теперь взята, а платит Татьяна Павловна…
— Э, ну мне все равно! — прервал я с досадой. — Он-то по
крайней мере дома? Застану я его?
И, к удивлению моему, я услышал от нее, что он еще раньше ее
со двора ушел; значит, она — «чем свет», а он еще раньше.
