— Верно, он теперь воротился, а может, сидит у меняй ждет, —
сказал я и встал уходить.
— Сходи, сходи! — твердо поддакнула Татьяна Павловна.
— Внизу-то был? — полушепотом спросила меня мама, прощаясь.
— Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный,
благообразный лик у него, мама! Спасибо вам, мама, что не пожалели ему на гроб.
Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам то же бы
сделал.
— В церковь-то завтра придешь? — спросила она, и у ней
задрожали губы.
— Что вы, мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду
приду, и еще приду; и… к тому же завтра — день вашего рожденья, мама, милый
друг мой! Не дожил он трех дней только!
Я вышел в болезненном удивлении: как же это задавать такие
вопросы — приду я или нет на отпевание в церковь? И, значит, если так обо мне —
то что же они о нем тогда думают?
Я знал, что за мной погонится Татьяна Павловна, и нарочно
приостановился в выходных дверях; но она, догнав меня, протолкнула меня рукой
на самую лестницу, вышла за мной и притворила за собою дверь.
— Татьяна Павловна, значит, вы Андрея Петровича ни сегодня,
ни завтра даже не ждете? Я испуган…
— Молчи. Много важности, что ты испуган. Говори: чего ты там
не договорил, когда про вчерашнюю ахинею рассказывал?
Я не нашел нужным скрывать и, почти в раздражении на
Версилова, передал все о вчерашнем письме к нему Катерины Николаевны и об
эффекте письма, то есть о воскресении его в новую жизнь. К удивлению моему,
факт письма ее нимало не удивил, и я догадался, что она уже о нем знала.
— Да ты врешь?
— Нет, не вру.
— Ишь ведь, — ядовито улыбнулась она, как бы раздумывая, —
воскрес! Станется от него и это! А правда, что он портрет целовал?
— Правда, Татьяна Павловна.
— С чувством целовал, не притворялся?
— Притворялся? Разве он когда притворяется? Стыдно вам,
Татьяна Павловна; грубая у вас душа, женская.
Я проговорил это с жаром, но она как бы не слыхала меня: она
что-то как бы опять соображала, несмотря на сильный холод на лестнице. Я-то был
в шубе, а она в одном платье.
— Поручила бы я тебе одно дело, да жаль, что уж очень ты
глуп, — проговорила она с презрением и как бы с досадой. — Слушай, сходи-ка ты
к Анне Андреевне и посмотри, что у ней там делается… Да нет, не ходи; олух —
так олух и есть! Ступай, марш, чего стал верстой?
— Ан вот и не пойду к Анне Андреевне! А Анна Андреевна и
сама меня присылала звать.
— Сама? Настасью Егоровну? — быстро повернулась она ко мне;
она уже было уходила и отворила даже дверь, но опять захлопнула ее.
— Ни за что не пойду к Анне Андреевне! — повторил я с
злобным наслаждением, — потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда
как я никогда еще не был так проницателен, как сегодня. Все ваши дела на
ладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!
— Так я и знала! — воскликнула она, но опять-таки вовсе не
на мои слова, а продолжая обдумывать свое. — Оплетут теперь ее всю и мертвой
петлей затянут!
— Анну Андреевну?
— Дурак!
— Так про кого же вы? Так уж не про Катерину ли Николаевну?
Какой мертвой петлей? — Я ужасно испугался. Какая-то смутная, но ужасная идея
прошла через всю душу мою. Татьяна пронзительно поглядела на меня.
— Ты-то чего там? — спросила она вдруг. — Ты-то там в чем
участвуешь? Слышала я что-то и про тебя — ой, смотри!
— Слушайте, Татьяна Павловна: я вам сообщу одну страшную
тайну, но только не сейчас, теперь нет времени, а завтра наедине, но зато
скажите мне теперь всю правду, и что это за мертвая петля… потому что я весь
дрожу…
— А наплевать мне на твою дрожь! — воскликнула она. — Какую
еще рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? —
впилась она в меня вопросительным взглядом. — Ведь сам же ей поклялся тогда,
что письмо Крафта сожег?
— Татьяна Павловна, повторяю вам, не мучьте меня, —
продолжал я свое, в свою очередь не отвечая ей на вопрос, потому что был вне
себя, — смотрите, Татьяна Павловна, чрез то, что вы от меня скрываете, может
выйти еще что-нибудь хуже… ведь он вчера был в полном, в полнейшем воскресении!
— Э, убирайся, шут! Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен
— отец с сыном в один предмет! Фу, безобразники!
Она скрылась, с негодованием хлопнув дверью. В бешенстве от
наглого, бесстыдного цинизма самых последних ее слов, — цинизма, на который
способна лишь женщина, я выбежал глубоко оскорбленный. Но не буду описывать
смутных ощущений моих, как уже и дал слово; буду продолжать лишь фактами,
которые теперь все разрешат. Разумеется, я пробежал мимоходом опять к нему и
опять от няньки услышал, что он не бывал вовсе.
— И совсем не придет?
— А бог их ведает.
III
Фактами, фактами!.. Но понимает ли что-нибудь читатель?
Помню, как меня самого давили тогда эти же самые факты и не давали мне ничего
осмыслить, так что под конец того дня у меня совсем голова сбилась с толку. А
потому двумя-тремя словами забегу вперед!
Все муки мои состояли вот в чем: если вчера он воскрес и ее
разлюбил, то в таком случае где бы он долженствовал быть сегодня? Ответ: прежде
всего — у меня, с которым вчера обнимался, а потом сейчас же у мамы, которой
портрет он вчера целовал. И вот, вместо этих двух натуральных шагов, его вдруг
«чем свет» нету дома и он куда-то пропал, а Настасья Егоровна бредит почему-то,
что «вряд ли и воротится». Мало того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной
истории» и о том, что у мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже
позднейшие; сверх того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны
(это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя
и выслушали меня внимательно. Мама убита, а Татьяна Павловна над словом
«воскресение» ехидно острит. Но если все это — так, то, значит, с ним опять
случился за ночь переворот, опять кризис, и это — после вчерашнего-то восторга,
умиления, пафоса! Значит, все это «воскресение» лопнуло, как надутый пузырь, и
он, может быть, теперь опять толчется где-нибудь в том же бешенстве, как тогда
после известия о Бьоринге! Спрашивается, что же будет с мамой, со мной, со
всеми нами и… и — что же будет, наконец, с нею? Про какую «мертвую петлю»
проболталась Татьяна, посылая меня к Анне Андреевне? Значит, там-то и есть эта
«мертвая петля» — у Анны Андреевны! Почему же у Анны Андреевны? Разумеется, я
побегу к Анне Андреевне; это я нарочно, с досады лишь сказал, что не пойду; я
сейчас побегу. Но что такое говорила Татьяна про «документ»? И не он ли сам
сказал мне вчера: «Сожги документ»?
