Вот были мысли мои, вот что давило меня тоже мертвой петлей;
но, главное, мне надо было его. С ним бы я тотчас же все порешил — я это чувствовал;
мы поняли бы один другого с двух слов! Я бы схватил его за руки, сжал их; я бы
нашел в моем сердце горячие слова, — мечталось мне неотразимо. О, я бы покорил
безумие!.. Но где он? Где он? И вот нужно же было в такую минуту подвернуться
Ламберту, когда я так был разгорячен! Не доходя нескольких шагов до моего дома,
я вдруг встретил Ламберта; он радостно завопил, меня увидав, и схватил меня за
руку:
— Я к тебе уже тхэтий раз… Enfin!
[139]
Пойдем завтракать!
— Стой! Ты у меня был? Там нет Андрея Петровича?
— Нет там никого. Оставь их всех! Ты, духгак, вчера
рассердился; ты был пьян, а я имею тебе говорить важное; я сегодня слышал
прелестные вести про то, что мы вчера говорили…
— Ламберт, — перебил я, задыхаясь и торопясь и поневоле
несколько декламируя, — если я остановился с тобою, то единственно затем, чтобы
навсегда с тобою покончить. Я уже говорил тебе вчера, но ты все не понимаешь.
Ламберт, ты — ребенок и глуп, как француз. Ты все думаешь, что ты как у Тушара
и что я так же глуп, как у Тушара… Но я не так же глуп, как у Тушара… Я вчера
был пьян, но не от вина, а потому, что был и без того возбужден; а если я
поддакивал тому, что ты молол, то потому, что я хитрил, чтоб выведать твои
мысли. Я тебя обманывал, а ты обрадовался и поверил и молол. Знай, что жениться
на ней, это — такой вздор, которому гимназист приготовительного класса не
поверит. Можно ли подумать, чтоб я поверил? а ты поверил! Ты потому поверил,
что ты не принят в высшем обществе и ничего не знаешь, как у них в высшем свете
делается. Это не так просто у них в высшем свете делается, и это невозможно,
чтоб так просто — взяла да и вышла замуж… Теперь скажу тебе ясно, чего тебе
хочется: тебе хочется зазвать меня, чтоб опоить и чтоб я выдал тебе документ и
пошел с тобою на какое-то мошенничество против Катерины Николаевны! Так врешь
же! не приду к тебе никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно
послезавтра бумага эта будет в ее собственных руках, потому что документ этот
принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь
знать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире
Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за документ не возьму с нее
ничего… А теперь от меня — марш навсегда, не то… не то, Ламберт, я обойдусь не
столь учтиво…
Окончив это, я весь дрожал мелкою дрожью. Самое главное дело
и самая скверная привычка в жизни, вредящая всему в каждом деле, это… это если
зарисуешься. Черт меня дернул разгорячиться перед ним до того, что я, кончая
речь и с наслаждением отчеканивая слова и возвышая все более и более голос,
вошел вдруг в такой жар, что всунул эту совсем ненужную подробность о том, что
передам документ через Татьяну Павловну и у нее на квартире! Но мне так вдруг
захотелось тогда его огорошить! Когда я брякнул так прямо о документе и вдруг
увидел его глупый испуг, мне вдруг захотелось еще пуще придавить его точностью
подробностей. И вот эта-то бабья хвастливая болтовня и была потом причиною
ужасных несчастий, потому что эта подробность про Татьяну Павловну и ее
квартиру тотчас же засела в уме его, как у мошенника и практического человека
на малые дела; в высших и важных делах он ничтожен и ничего не смыслит, но на
эти мелочи у него все-таки есть чутье. Умолчи я про Татьяну Павловну — не
случилось бы больших бед. Однако, выслушав меня, он в первую минуту потерялся
ужасно.
— Слушай, — пробормотал он, — Альфонсина… Альфонсина споет…
Альфонсина была у ней; слушай: я имею письмо, почти письмо, где Ахмакова
говорит про тебя, мне рябой достал, помнишь рябого — и вот увидишь, вот увидишь,
пойдем!
— Лжешь, покажи письмо!
— Оно дома, у Альфонсины, пойдем!
Разумеется, он врал и бредил, трепеща, чтобы я не убежал от
него; но я вдруг бросил его среди улицы, и когда он хотел было за мной
следовать, то я остановился и погрозил ему кулаком. Но он уже стоял в раздумье
— и дал мне уйти: у него уже, может быть, замелькал в голове новый план. Но для
меня сюрпризы и встречи не кончились… И как вспомню весь этот несчастный день,
то все кажется, что все эти сюрпризы и нечаянности точно тогда сговорились
вместе и так и посыпались разом на мою голову из какого-то проклятого рога
изобилия. Едва я отворил дверь в квартиру, как столкнулся, еще в передней, с
одним молодым человеком высокого роста, с продолговатым и бледным лицом, важной
и «изящной» наружности и в великолепной шубе. У него был на носу пенсне; но он
тотчас же, как завидел меня, стянул его с носа (очевидно, для учтивости) и,
вежливо приподняв рукой свой цилиндр, но, впрочем, не останавливаясь,
проговорил мне, изящно улыбаясь: «На, bonsoir»
[140]
— и прошел мимо на лестницу.
Мы оба узнали друг друга тотчас же, хотя видел я его всего только мельком один
раз в моей жизни, в Москве. Это был брат Анны Андреевны, камер-юнкер, молодой
Версилов, сын Версилова, а стало быть, почти и мой брат. Его провожала хозяйка
(хозяин все еще но возвращался со службы). Когда он вышел, я так на нее и
накинулся:
— Что он тут делал? Он в моей комнате был?
— Совсем не в вашей комнате. Он приходил ко мне… — быстро и
сухо отрезала она и повернулась к себе.
— Нет, этак нельзя! — закричал я, — извольте отвечать: зачем
он приходил?
— Ах, боже мой! так вам все и рассказывать, зачем люди
ходят. Мы, кажется, тоже свой расчет можем иметь. Молодой человек, может, денег
занять захотел, у меня адрес узнавал. Может, я ему еще с прошлого раза
пообещала…
— Когда с прошлого раза?
— Ах, боже мой! да ведь не впервой же он приходит!
Она ушла. Главное, я понял, что тут тон изменяется: они со
мной начинали говорить грубо. Ясно было, что это — опять секрет; секреты
накоплялись с каждым шагом, с каждым часом. В первый раз молодой Версилов
приезжал с сестрой, с Анной Андреевной, когда я был болен; про это я слишком
хорошо помнил, равно и то, что Анна Андреевна уже закинула мне вчера
удивительное словечко, что, может быть, старый князь остановится на моей
квартире… но все это было так сбито и так уродливо, что я почти ничего не мог
на этот счет придумать. Хлопнув себя по лбу и даже не присев отдохнуть, я
побежал к Анне Андреевне: ее не оказалось дома, а от швейцара получил ответ,
что «поехали в Царское; завтра только разве около этого времени будут».
«Она — в Царское и, уж разумеется, к старому князю, а брат
ее осматривает мою квартиру! Нет, этого не будет! — проскрежетал я, — а если
тут и в самом деле какая-нибудь мертвая петля, то я защищу «бедную женщину»!»
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной
голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который
Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы.
Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и
смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и ушли, а
может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать
себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
