Я съел обед, съел даже лишнее, чтобы иметь право как можно
дольше оставаться, и просидел, я думаю, часа четыре. Не описываю мою грусть и
лихорадочное нетерпение; точно все во мне внутри сотрясалось и дрожало. Этот
орган, эти посетители — о, вся эта тоска отпечатлелась в душе моей, быть может,
на всю жизнь! Не описываю и мыслей, подымавшихся в голове, как туча сухих
листьев осенью, после налетевшего вихря; право, что-то было на это похожее, и,
признаюсь, я чувствовал, что по временам мне начинает изменять рассудок.
Но что мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку,
мимо главного мучения) — это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление —
неотвязчивое, как ядовитая, осенняя муха, о которой не думаешь, но которая
вертится около вас, мешает вам и вдруг пребольно укусит. Это было лишь
воспоминание, одно происшествие, о котором я еще никому на свете не сказывал.
Вот в чем дело, ибо надобно же и это где-нибудь рассказать.
IV
Когда в Москве уже было решено, что я отправлюсь в
Петербург, то мне дано было знать чрез Николая Семеновича, чтобы я ожидал
присылки денег на выезд. От кого придут деньги — я не справлялся; я знал, что
от Версилова, а так как я день и ночь мечтал тогда, с замиранием сердца и с
высокомерными планами, о встрече с Версиловым, то о нем вслух совсем перестал
говорить, даже с Марьей Ивановной. Напомню, впрочем, что у меня были и свои
деньги на выезд; но я все-таки положил ждать; между прочим, предполагал, что деньги
придут через почту.
Вдруг однажды Николай Семенович, возвратясь домой, объявил
мне (по своему обыкновению, кратко и не размазывая), чтобы я сходил завтра на
Мясницкую, в одиннадцать часов утра, в дом и квартиру князя В—ского, и что там
приехавший из Петербурга камер-юнкер Версилов, сын Андрея Петровича, и
остановившийся у товарища своего по лицею, князя В-ского, вручит мне присланную
для переезда сумму. Казалось бы, дело весьма простое: Андрей Петрович весьма
мог поручить своему сыну эту комиссию вместо отсылки через почту; но известие
это меня как-то неестественно придавило и испугало. Сомнений не было, что
Версилов хотел свести меня с своим сыном, моим братом; таким образом,
обрисовывались намерения и чувства человека, о котором мечтал я; но представлялся
громадный для меня вопрос: как же буду и как же должен я вести себя в этой
совсем неожиданной встрече, и не потеряет ли в чем-нибудь собственное мое
достоинство?
На другой день, ровно в одиннадцать часов, я явился в
квартиру князя В—ского, холостую, но, как угадывалось мне, пышно меблированную,
с лакеями в ливреях. Я остановился в передней. Из внутренних комнат долетали
звуки громкого разговора и смеха: у князя, кроме камер-юнкера гостя, были и еще
посетители. Я велел лакею о себе доложить, и, кажется, в немного гордых
выражениях: по крайней мере, уходя докладывать, он посмотрел на меня странно,
мне показалось, даже не так почтительно, как бы следовало. К удивлению моему,
он что-то уж очень долго докладывал, минут с пять, а между тем оттуда все раздавались
тот же смех и те же отзвуки разговора.
Я, разумеется, ожидал стоя, очень хорошо зная, что мне, как
«такому же барину», неприлично и невозможно сесть в передней, где были лакеи.
Сам же я, своей волей, без особого приглашения, ни за что не хотел шагнуть в
залу, из гордости; из утонченной гордости, может быть, но так следовало. К
удивлению моему, оставшиеся лакеи (двое) осмелились при мне сесть. Я
отвернулся, чтобы не заметить этого, и, однако ж, начал дрожать всем телом, и
вдруг, обернувшись и шагнув к одному лакею, велел ему «тотчас же» пойти
доложить еще раз. Несмотря на мой строгий взгляд и чрезвычайное мое
возбуждение, лакей лениво посмотрел на меня, не вставая, и уже другой за него
ответил:
— Доложено, не беспокойтесь!
Я решил прождать еще только одну минуту или по возможности
даже менее минуты, а там — непременно уйти. Главное, я был одет весьма
прилично: платье и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее, о чем
позаботилась нарочно для этого случая сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я
уже гораздо позже и уже в Петербурге наверное узнал, что они, чрез приехавшего
с Версиловым слугу, узнали еще накануне, что «придет, дескать, такой-то,
побочный брат и студент». Про это я теперь знаю наверное.
Минута прошла. Странное это ощущение, когда решаешься и не
можешь решиться. «Уйти или нет, уйти или нет?» — повторял я каждую секунду
почти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у него,
между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
— Вот-с, извольте получить сорок рублей!
Я вскипел. Это была такая обида! Я всю прошлую ночь мечтал
об устроенной Версиловым встрече двух братьев; я всю ночь грезил в лихорадке,
как я должен держать себя и не уронить — не уронить всего цикла идей, которые
выжил в уединении моем и которыми мог гордиться даже в каком угодно кругу. Я
мечтал, как я буду благороден, горд и грустен, может быть, даже в обществе
князя В-ского, и таким образом прямо буду введен в этот свет — о, я не щажу
себя, и пусть, и пусть: так и надо записать это в таких точно подробностях! И
вдруг — сорок рублей через лакея, в переднюю, да еще после десяти минут
ожидания, да еще прямо из рук, из лакейских пальцев, а не на тарелке, не в
конверте!
Я до того закричал на лакея, что он вздрогнул и отшатнулся;
я немедленно велел ему отнести деньги назад и чтобы «барин его сам принес» —
одним словом, требование мое было, конечно, бессвязное и, уж конечно,
непонятное для лакея. Однако ж я так закричал, что он пошел. Вдобавок, в зале,
кажется, мой крик услышали, и говор и смех вдруг затихли.
Почти тотчас же я заслышал шаги, важные, неспешные, мягкие,
и высокая фигура красивого и надменного молодого человека (тогда он мне
показался еще бледнее и худощавее, чем в сегодняшнюю встречу) показалась на
пороге в переднюю — даже на аршин не доходя до порога. Он был в великолепном
красном шелковом халате и в туфлях, и с пенсне на носу. Не проговорив ни слова,
он направил на меня пенсне и стал рассматривать. Я, как зверь, шагнул к нему
один шаг и стал с вызовом, смотря на него в упор. Но рассматривал он меня лишь
мгновение, всего секунд десять; вдруг самая неприметная усмешка показалась на
губах его, и, однако ж, самая язвительная, тем именно и язвительная, что почти
неприметная; он молча повернулся и пошел опять в комнаты, так же не торопясь,
так же тихо и плавно, как и пришел. О, эти обидчики еще с детства, еще в
семействах своих выучиваются матерями своими обижать! Разумеется, я потерялся…
О, зачем я тогда потерялся!
Почти в то же мгновение появился опять тот же лакей с теми
же кредитками в руках:
— Извольте получить, это — вам из Петербурга, а принять вас
самих не могут; «в другое время разве как-нибудь, когда им будет свободнее». —
Я почувствовал, что эти последние слова он уже от себя прибавил. Но
потерянность моя все еще продолжалась; я принял деньги и пошел к дверям; именно
от потерянности принял, потому что надо было не принять; но лакей, уж конечно
желая уязвить меня, позволил себе одну самую лакейскую выходку: он вдруг
усиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и с
ударением, когда я проходил мимо:
