— И вы смеетесь? И разве я могу поверить, что письмо было
передано через вас? Ведь вы — невеста отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!
— Он просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а
впрочем, не просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я
только в глазах его все прочитала. Ах, боже мой, да чего же больше: ведь ездил
же он в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерице
madame Ахмаковой? Ведь это очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим
уполномоченным и конфидентом.
Она была несколько бледна. Но ее спокойствие было только
усилением сарказма. О, я простил ей многое в ту минуту, когда постепенно
осмыслил дело. С минуту я обдумывал; она молчала и ждала.
— Знаете ли, — усмехнулся я вдруг, — вы передали письмо
потому, что для вас не было никакого риску, потому что браку не бывать, но ведь
он? Она, наконец? Разумеется, она отвернется от его предложения, и тогда… что
тогда может случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? — вскричал я. — Тут
каждая минута дорога, каждую минуту может быть беда!
— Он у себя дома, я вам сказала. В своем вчерашнем письме к
Катерине Николаевне, которое я передала, он просил у ней во всяком случае
свидания у себя на квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера. Та дала
обещание.
— Она к нему на квартиру? Как это можно?
— Почему же? Квартира эта принадлежит Настасье Егоровне; они
оба очень могли у ней встретиться как ее гости…
— Но она боится его… он может убить ее!
Анна Андреевна только улыбнулась.
— Катерина Николаевна, несмотря на весь свой страх, который
я в ней сама приметила, всегда питала, еще с прежнего времени, некоторое
благоговение и удивление к благородству правил и к возвышенности ума Андрея
Петровича. На этот раз она доверилась ему, чтобы покончить с ним навсегда. В
письме же своем он дал ей самое торжественное, самое рыцарское слово, что
опасаться ей нечего… Одним словом, я не помню выражений письма, но она
доверилась… так сказать, для последнего разу… и, так сказать, отвечая самыми
геройскими чувствами. Тут могла быть некоторая рыцарская борьба с обеих сторон.
— А двойник, двойник! — воскликнул я. — Да ведь он с ума
сошел!
— Давая вчера свое слово явиться на свидание, Катерина
Николаевна, вероятно, не предполагала возможности такого случая.
Я вдруг повернулся и бросился бежать… К нему, к ним,
разумеется! Но из залы еще воротился на одну секунду.
— Да вам, может быть, того и надо, чтобы он убил ее! —
вскричал я и выбежал из дому.
Несмотря на то что я весь дрожал, как в припадке, я вошел в
квартиру тихо, через кухню, и шепотом попросил вызвать ко мне Настасью
Егоровну, но та сама тотчас же вышла и молча впилась в меня ужасно
вопросительным взглядом.
— Они-с, их нет дома-с.
Но я прямо и точно, быстрым шепотом изложил, что все знаю от
Анны Андреевны, да и сам сейчас от Анны Андреевны.
— Настасья Егоровна, где они?
— Они в зале-с; там же, где вы сидели третьего дня, за
столом…
— Настасья Егоровна, пустите меня туда!
— Как это возможно-с?
— Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, Анна
Андреевна, может, сама того хочет. Кабы не хотела, не сказала бы мне, что они
здесь. Они меня не услышат… она сама того хочет…
— А как не хочет? — не спускала с меня впившегося взгляда
своего Настасья Егоровна.
— Настасья Егоровна, я вашу Олю помню… пропустите меня.
У нее вдруг затряслись губы и подбородок:
— Голубчик, вот за Олю разве… за чувство твое… Не покинь ты
Анну Андреевну, голубчик! Не покинешь, а? не покинешь?
— Не покину!
— Дай же мне свое великое слово, что не вбежишь к ним и не
закричишь, коли я тебя там поставлю?
— Честью моею клянусь, Настасья Егоровна!
Она взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежную
с той, где они сидели, подвела чуть слышно по мягкому ковру к дверям, поставила
у самых спущенных портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне их
обоих.
Я остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я
подслушиваю, подслушиваю чужую тайну, но я остался. Еще бы не остаться — а
двойник? Ведь уж он разбил в моих глазах образ?
IV
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы
с ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она
была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда.
Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала.
Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден.
Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал.
Помню, она вдруг спросила:
— И я была причиною?
— Нет, это я был причиною, — ответил он, — а вы только без
вины виноваты. Вы знаете, что бывают без вины виноватыми? Это — самые
непростительные вины и всегда почти несут наказание, — прибавил он, странно
засмеявшись. — А я и впрямь думал минуту, что вас совсем забыл и над глупой
страстью моей совсем смеюсь… но вы это знаете. А, однако же, что мне до того
человека, за которого вы выходите? Я сделал вам вчера предложение, простите за
это, это — нелепость, а между тем заменить ее совсем нечем… что ж бы я мог
сделать, кроме этой нелепости? Я не знаю…
Он потерянно рассмеялся при этом слове, вдруг подняв на нее
глаза; до того же времени говорил, как бы смотря в сторону. Если б я был на ее
месте, я бы испугался этого смеха, я это почувствовал. Он вдруг встал со стула.
— Скажите, как могли вы согласиться прийти сюда? — спросил
он вдруг, как бы вспомнив о главном. — Мое приглашение и мое все письмо —
нелепость… Постойте, я еще могу угадать, каким образом вышло, что вы
согласились прийти, но — зачем вы пришли — вот вопрос? Неужто вы из одного
только страху пришли?
— Я чтоб видеть вас пришла, — произнесла она, присматриваясь
к нему с робкою осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустился
опять на стул и кротким, но проникнутым, почти дрожавшим голосом начал:
— Я вас ужасно давно не видал, Катерина Николаевна, так
давно, что почти уж и возможным не считал когда-нибудь сидеть, как теперь,
подле вас, вглядываться в ваше лицо и слушать ваш голос… Два года мы не
видались, два года не говорили. Говорить-то я с вами уж никогда не думал. Ну,
пусть, что прошло — то прошло, а что есть — то завтра исчезнет как дым, — пусть
это! Я согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не уходите
теперь даром, — вдруг прибавил он, почти умоляя, — если уж подали милостыню —
пришли, то не уходите даром: ответьте мне на один вопрос!
