Дело состояло в том, что еще в первое свидание мое с
Ламбертом, вот тогда, как я оттаивал у него на квартире, я пробормотал ему, как
дурак, что документ зашит у меня в кармане. Тогда я вдруг на некоторое время
заснул у него на диване в углу, и Ламберт тогда же немедленно ощупал мне карман
и убедился, что в нем действительно зашита бумажка. Потом он несколько раз
убеждался, что бумажка еще тут: так, например, во время нашего обеда у татар, я
помню, как он нарочно несколько раз обнимал меня за талию. Поняв наконец, какой
важности эта бумага, он составил свой совершенно особый план, которого я вовсе
и не предполагал у него. Я, как дурак, все время воображал, что он так упорно
зовет меня к себе, единственно чтоб склонить меня войти с ним в компанию и
действовать не иначе как вместе. Но увы! он звал меня совсем для другого! Он
звал меня, чтоб опоить меня замертво, и когда я растянусь без чувств и
захраплю, то взрезать мой карман и овладеть документом. Точь-в-точь таким
образом они с Альфонсинкой в ту ночь и поступили; Альфонсинка и взрезывала
карман. Достав письмо, ее письмо, мой московский документ, они взяли такого же
размера простую почтовую бумажку и положили в надрезанное место кармана и
зашили снова как ни в чем не бывало, так что я ничего не мог заметить.
Альфонсинка же и зашивала. А я-то, я-то до самого почти конца, еще целых
полтора дня, — я все еще продолжал думать, что я — обладатель тайны и что
участь Катерины Николаевны все еще в моих руках!
Последнее слово: эта кража документа была всему причиною,
всем остальным несчастиям!
II
Наступили последние сутки моих записок, и я — на конце
конца!
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я,
возбужденный и, сколько помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным
решением в сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как
поступлю. И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как тотчас же понял,
что стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение дела: старый
князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире, а
при нем была Анна Андреевна!
Они поместили его не в моей комнате, а в двух хозяйских,
рядом с моей. Еще накануне, как оказалось, произведены были в этих комнатах
некоторые изменения и украшения, впрочем самые легкие. Хозяин перешел с своей
женой в каморку капризного рябого жильца, о котором я уже упоминал прежде, а
рябой жилец был на это время конфискован — уж не знаю куда.
Меня встретил хозяин, тотчас же шмыгнувший в мою комнату. Он
смотрел не так решительно, как вчера, но был в необыкновенно возбужденном
состоянии, так сказать, на высоте события. Я ничего не сказал ему, но, отойдя в
угол и взявшись за голову руками, так простоял с минуту. Он сначала подумал
было, что я «представляюсь», но под конец не вытерпел и испугался.
— Разве что не так? — пробормотал он. — Я вот ждал вас
спросить, — прибавил он, видя, что я не отвечаю, — не прикажете ли растворить
вот эту самую дверь, для прямого сообщения с княжескими покоями… чем через
коридор? — Он указывал боковую, всегда запертую дверь, сообщавшуюся с его
хозяйскими комнатами, а теперь, стало быть, с помещением князя.
— Вот что, Петр Ипполитович, — обратился я к нему с строгим
видом, — прошу вас покорнейше пойти и пригласить сейчас сюда ко мне Анну
Андреевну для переговоров. Давно они здесь?
— Да уже почти что час будет.
— Так сходите.
Он сходил и принес ответ странный, что Анна Андреевна и
князь Николай Иванович с нетерпением ожидают меня к себе; Анна Андреевна,
значит, не захотела пожаловать. Я оправил и почистил мой смявшийся за ночь
сюртук, умылся, причесался, все это не торопясь, и, понимая, как надобно быть
осторожным, отправился к старику.
Князь сидел на диване за круглым столом, а Анна Андреевна в
другом углу, у другого накрытого скатертью стола, на котором кипел вычищенный
как никогда хозяйский самовар, приготовляла ему чай. Я вошел с тем же строгим
видом в лице, и старичок, мигом заметив это, так и вздрогнул, и улыбка быстро
сменилась в лице его решительно испугом; но я тотчас же не выдержал, засмеялся
и протянул ему руки; бедный так и бросился в мои объятия.
Без сомнения, я тотчас же понял, с кем имею дело. Во-первых,
мне стало ясно, как дважды два, что из старика, даже почти еще бодрого и
все-таки хоть сколько-нибудь разумного и хоть с каким-нибудь да характером,
они, за это время, пока мы с ним не виделись, сделали какую-то мумию, какого-то
совершенного ребенка, пугливого и недоверчивого. Прибавлю: он совершенно знал,
зачем его сюда привезли, и все случилось точно так, как я объяснил выше,
забегая вперед. Его прямо вдруг поразили, разбили, раздавили известием о
предательстве его дочери и о сумасшедшем доме. Он дал себя увезти, едва
сознавая от страха, что делает. Ему сказали, что я — обладатель тайны и что у
меня ключ к окончательному решению. Скажу вперед: вот этого-то окончательного
решения и ключа он и пугался пуще всего на свете. Он ждал, что я так и войду к
нему с каким-то приговором на лбу и с бумагой в руках, и страшно был рад, что я
покамест готов смеяться и болтать совсем о другом. Когда мы обнялись, он
заплакал. Признаюсь, капельку заплакал и я; но мне вдруг стало его очень жалко…
Маленькая Альфонсинкина собачонка заливалась тоненьким, как колокольчик, лаем и
рвалась на меня с дивана. С этой крошечной собачкой он уже не расставался с тех
пор, как приобрел ее, даже спал вместе с нею.
— Oh, je disais qu’il a du coeur!
[147]
— воскликнул он,
указывая на меня Анне Андреевне.
— Но как же вы поздоровели, князь, какой у вас прекрасный,
свежий, здоровый вид! — заметил я. Увы! все было наоборот: это была мумия, а я
так только сказал, чтоб его ободрить.
— N’est-ce pas, n’est-ce pas?
[148]
— радостно повторял он. —
О, я удивительно поправился здоровьем.
— Однако кушайте ваш чай, и если дадите и мне чашку, то и я
выпью с вами.
— И чудесно! «Будем пить и наслаждаться…» или как это там,
есть такие стихи. Анна Андреевна, дайте ему чаю, il prend toujours par les
sentiments…
[149]
дайте нам чаю, милая.
Анна Андреевна подала чаю, но вдруг обратилась ко мне и
начала с чрезвычайною торжественностью.
— Аркадий Макарович, мы оба, я и благодетель мой, князь
Николай Иванович, приютились у вас. Я считаю, что мы приехали к вам, к вам
одному, и оба просим у вас убежища. Вспомните, что почти вся судьба этого
святого, этого благороднейшего и обиженного человека в руках ваших… Мы ждем
решения от вашего правдивого сердца!
Но она не могла докончить; князь пришел в ужас и почти
задрожал от испуга.
