— Après, après, n’est-ce pas? Chère
amie!
[150]
— повторял он, подымая к ней руки.
Не могу выразить, как неприятно подействовала и на меня ее
выходка. Я ничего не ответил и удовольствовался лишь холодным и важным
поклоном; затем сел за стол и даже нарочно заговорил о другом, о каких-то
глупостях, начал смеяться и острить… Старик был видимо мне благодарен и
восторженно развеселился. Но его веселие, хотя и восторженное, видимо было
какое-то непрочное и моментально могло смениться совершенным упадком духа; это
было ясно с первого взгляда.
— Cher enfant, я слышал, ты был болен… Ах, pardon! ты, я
слышал, все время занимался спиритизмом?
— И не думал, — улыбнулся я.
— Нет? А кто же мне говорил про спи-ри-тизм?
— Это вам здешний чиновник, Петр Ипполитович, давеча
говорил, — объяснила Анна Андреевна. — Он очень веселый человек и знает
множество анекдотов; хотите, я позову?
— Oui, oui, il estè charmant…
[151]
знает анекдоты, но
лучше позовем потом. Мы позовем его, и он нам все расскажет; mais après.
Представь, давеча стол накрывают, а он и говорит: не беспокойтесь, не улетит,
мы — не спириты. Неужто у спиритов столы летают?
— Право, не знаю; говорят, подымаются на всех ножках.
— Mais c’est terrible ce que tu dis,
[153]
— поглядел он на
меня испуганно.
— О, не беспокойтесь, это ведь — вздор.
— Я и сам говорю. Настасья Степановна Саломеева… ты ведь
знаешь ее… ах да, ты не знаешь ее… представь себе, она тоже верит в спиритизм
и, представьте себе, chère enfant, — повернулся он к Анне Андреевне, — я
ей и говорю: в министерствах ведь тоже столы стоят, и на них по восьми пар
чиновничьих рук лежат, всё бумаги пишут, — так отчего ж там-то столы не пляшут?
Вообрази, вдруг запляшут! бунт столов в министерстве финансов или народного
просвещения — этого недоставало!
— Какие вы по-прежнему милые вещи говорите, князь, —
воскликнул я, стараясь искренно рассмеяться.
— N’est-ce pas? je ne parle pas trop, mais je dis bien.
[154]
— Я приведу Петра Ипполитовича, — встала Анна Андреевна.
Удовольствие засияло в лице ее: судя по тому, что я так ласков к старику, она
обрадовалась. Но лишь только она вышла, вдруг все лицо старика изменилось
мгновенно. Он торопливо взглянул на дверь, огляделся кругом и, нагнувшись ко
мне с дивана, зашептал мне испуганным голосом:
— Cher ami! О, если б я мог видеть их обеих здесь вместе! О
cher enfant!
— Князь, успокойтесь…
— Да, да, но… мы их помирим, n’est-ce pas? Тут пустая мелкая
ссора двух достойнейших женщин, n’est-ce pas? Я только на тебя одного и
надеюсь… Мы это здесь все приведем в порядок; и какая здесь странная квартира,
— оглядывался он почти боязливо, — и знаешь, этот хозяин… у него такое лицо…
Скажи, он не опасен?
— Хозяин? О нет, чем же он может быть опасен?
— C’est ça.
[156]
Тем лучше. Il semble qu’il est
bête, ce gentilhomme. Cher enfant,
[157]
ради Христа, не говори Анне
Андреевне, что я здесь всего боюсь; я все здесь похвалил с первого шагу, и
хозяина похвалил. Послушай, ты знаешь историю о фон Зоне — помнишь?
— Так что же?
— Rien, rien du tout… Mais je suis libre ici, n’est-ce
pas?
[158]
Как ты думаешь, здесь ничего не может со мной случиться… в таком же
роде?
— Но уверяю же вас, голубчик… помилуйте!
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая
перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом
деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать,
то не говори; ради бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно
дольше не говори…
Он хотел броситься обнимать меня; слезы текли по его лицу;
не могу выразить, как сжалось у меня сердце: бедный старик был похож на
жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда
какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась
дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим,
камер-юнкером. Эта новость ошеломила меня; я встал и направился к двери.
— Аркадий Макарович, позвольте вас познакомить, — громко
проговорила Анна Андреевна, так что я невольно должен был остановиться.
— Я слишком знаком уже с вашим братцем, — отчеканил я,
особенно ударяя на слово слишком.
— Ах, тут ужасная ошибка! и я так ви-но-ват, милый Анд…
Андрей Макарович, — начал мямлить молодой человек, подходя ко мне с
необыкновенно развязным видом и захватив мою руку, которую я не в состоянии был
отнять, — во всем виноват мой Степан; он так глупо тогда доложил, что я принял
вас за другого — это в Москве, — пояснил он сестре, — потом я стремился к вам
изо всей силы, чтоб разыскать и разъяснить, но заболел, вот спросите ее… Cher
prince, nous devons être amis même par droit de naissance…
[160]
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня
одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но,
сконфузившись, предпочел скорее уйти, не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел
на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так
прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне
тоже дорога и что положение ее ужасно.
III
Как я и ожидал того, она сама вошла в мою комнату, оставив
князя с братом, который начал пересказывать князю какие-то светские сплетни,
самые свежие и новоиспеченные, чем мигом и развеселил впечатлительного
старичка. Я молча и с вопросительным видом приподнялся с кровати.
— Я вам сказала все, Аркадий Макарович, — прямо начала она,
— наша судьба в ваших руках.
— Но ведь и я вас предупредил, что не могу… Самые святые
обязанности мешают мне исполнить то, на что вы рассчитываете…
