Таким образом, в беспокойстве и с возраставшей тревогой в
душе, Анна Андреевна почти не в силах была развлекать старика; а между тем
беспокойство его возросло до угрожающих размеров. Он задавал странные и
пугливые вопросы, стал даже на нее посматривать подозрительно и несколько раз
начинал плакать. Молодой Версилов просидел тогда недолго. После него Анна
Андреевна привела наконец Петра Ипполитовича, на которого так надеялась, но
этот совсем не понравился, даже произвел отвращение. Вообще на Петра Ипполитовича
князь почему-то смотрел все с более и более возраставшею недоверчивостью и
подозрительностью. А хозяин, как нарочно, пустился опять толковать о спиритизме
и о каких-то фокусах, которые будто бы сам видел в представлении, а именно как
один приезжий шарлатан, будто бы при всей публике, отрезывал человеческие
головы, так что кровь лилась, и все видели, и потом приставлял их опять к шее,
и что будто бы они прирастали, тоже при всей публике, и что будто бы все это
произошло в пятьдесят девятом году. Князь так испугался, а вместе с тем пришел
почему-то в такое негодование, что Анна Андреевна принуждена была немедленно
удалить рассказчика. К счастью, прибыл обед, нарочно заказанный накануне где-то
поблизости (через Ламберта и Альфонсинку) у одного замечательного
француза-повара, жившего без места и искавшего поместиться в аристократическом
доме или в клубе. Обед с шампанским чрезвычайно развеселил старика; он кушал
много и очень шутил. После обеда, конечно, отяжелел, и ему захотелось спать, а
так как он всегда спал после обеда, то Анна Андреевна и приготовила ему
постель. Засыпая, он все целовал у ней руки, говорил, что она — его рай,
надежда, гурия, «золотой цветок», одним словом, пустился было в самые восточные
выражения. Наконец заснул, и вот тут-то я и вернулся.
Анна Андреевна торопливо вошла ко мне, сложила передо мной
руки и сказала, что «уже не для нее, а для князя, умоляет меня не уходить и,
когда он проснется, пойти к нему. Без вас он погибнет, с ним случится нервный
удар; я боюсь, что он не вынесет еще до ночи…» Она прибавила, что самой ей
непременно надо будет отлучиться, «может быть, даже на два часа, и что князя,
стало быть, она оставляет на одного меня». Я с жаром дал ей слово, что останусь
до вечера и что, когда он проснется, употреблю все усилия, чтоб развлечь его.
— А я исполню свой долг! — заключила она энергически.
Она ушла. Прибавлю, забегая вперед: она сама поехала
отыскивать Ламберта; это была последняя надежда ее; сверх того, побывала у
брата и у родных Фанариотовых; понятно, в каком состоянии духа должна была она
вернуться.
Князь проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал
через стену его стон и тотчас побежал к нему; застал же его сидящим на кровати,
в халате, но до того испуганного уединением, светом одинокой лампы и чужой
комнатой, что, когда я вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я бросился к
нему, и когда он разглядел, что это я, то со слезами радости начал меня
обнимать.
— А мне сказали, что ты куда-то переехал на другую квартиру,
испугался и убежал.
— Кто вам мог сказать это?
— Кто мог? Видишь, я, может быть, это сам выдумал, а может
быть, кто и сказал. Представь, я сейчас сон видел: входит старик с бородой и с
образом, с расколотым надвое образом, и вдруг говорит: «Так расколется жизнь
твоя!»
— Ах, боже мой, вы, наверно, уже слышали от кого-нибудь, что
Версилов разбил вчера образ?
— N’est-ce pas? Слышал, слышал! Я от Настасьи Егоровны еще
давеча утром слышал. Она сюда перевозила мой чемодан и собачку.
— Ну, вот и приснилось.
— Ну, все равно; и представь, этот старик все мне грозил
пальцем. Где же Анна Андреевна?
— Она сейчас воротится.
— Откуда? Она тоже уехала? — болезненно воскликнул он.
— Нет, нет, она сейчас тут будет и просила меня у вас
посидеть.
— Oui, прийти. Итак, наш Андрей Петрович с ума спятил; «как
невзначай и как проворно!» Я всегда предрекал ему, что он этим самым кончит.
Друг мой, постой…
Он вдруг схватил меня рукой за сюртук и притянул к себе.
— Хозяин давеча, — зашептал он, — приносит вдруг фотографии,
гадкие женские фотографии, все голых женщин в разных восточных видах, и
начинает вдруг показывать мне в стекло… Я, видишь ли, хвалил скрепя сердце, но
так ведь точно они гадких женщин приводили к тому несчастному, с тем чтоб потом
тем удобнее опоить его…
— Это вы все о фон Зоне, да полноте же, князь! Хозяин —
дурак и ничего больше!
— Дурак и ничего больше! C’est mon opinion!
[162]
Друг мой,
если можешь, то спаси меня отсюдова! — сложил он вдруг предо мною руки.
— Князь, все, что только могу! Я весь ваш… Милый князь,
подождите, и я, может быть, все улажу!
— N’est-ce pas? Мы возьмем да и убежим, а чемодан оставим
для виду, так что он и подумает, что мы воротимся.
— Куда убежим? а Анна Андреевна?
— Нет, нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня
в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его
давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна не
приметили; вынь, ради бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас не застали…
Да нельзя ли насадить на дверь крючок?
Действительно, я отыскал в саке фотографический, в овальной
рамке, портрет Катерины Николаевны. Он взял его в руку, поднес к свету, и слезы
вдруг потекли по его желтым, худым щекам.
— C’est un ange, c’est un ange du ciel!
[164]
— восклицал он. —
Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chère enfant, я не верю
ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня
хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde
rit…
[165]
и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший дом?
— Никогда этого не было! — вскричал я. — Это — ошибка. Я
знаю ее чувства!
— И ты тоже знаешь ее чувства? Ну и прекрасно! Друг мой, ты
воскресил меня. Что же они мне про тебя наговорили? Друг мой, позови сюда Катю,
и пусть они обе при мне поцелуются, и я повезу их домой, а хозяина мы прогоним!
Он встал, сложил предо мною руки и вдруг стал предо мной на
колени.
— Cher, — зашептал он в каком-то безумном уже страхе, весь
дрожа как лист, — друг мой, скажи мне всю правду: куда меня теперь денут?
— Боже! — вскричал я, подымая его и сажая на кровать, — да
вы и мне, наконец, не верите; вы думаете, что и я в заговоре? Да я вас здесь
никому тронуть пальцем не дам!
