— C’est ça, не давай, — пролепетал он, крепко ухватив
меня за локти обеими руками и продолжая дрожать. — Не давай меня никому! И не
лги мне сам ничего… потому что неужто же меня отсюда отвезут? Послушай, этот хозяин,
Ипполит, или как его, он… не доктор?
— Какой доктор?
— Это… это — не сумасшедший дом, вот здесь, в этой комнате?
Но в это мгновение вдруг отворилась дверь, и вошла Анна
Андреевна. Должно быть, она подслушивала у двери и, не вытерпев, отворила слишком
внезапно, — и князь, вздрагивавший при каждом скрипе, вскрикнул и бросился
ничком в подушку. С ним произошло наконец что-то вроде припадка, разрешившегося
рыданиями.
— Вот — плоды вашего дела, — проговорил я ей, указывая на
старика.
— Нет, это — плоды вашего дела! — резко возвысила она голос.
— В последний раз обращаюсь к вам, Аркадий Макарович, — хотите ли вы обнаружить
адскую интригу против беззащитного старика и пожертвовать «безумными и детскими
любовными мечтами вашими», чтоб спасти родную вашу сестру?
— Я спасу вас всех, но только так, как я вам сказал давеча!
Я бегу опять; может быть, через час здесь будет сама Катерина Николаевна! Я
всех примирю, и все будут счастливы! — воскликнул я почти в вдохновении.
— Приведи, приведи ее сюда, — встрепенулся князь. — Поведите
меня к ней! я хочу Катю, я хочу видеть Катю и благословить ее! — восклицал он,
воздымая руки и порываясь с постели.
— Видите, — указал я на него Анне Андреевне, — слышите, что
он говорит: теперь уж во всяком случае никакой «документ» вам не поможет.
— Вижу, но он еще помог бы оправдать мой поступок во мнении
света, а теперь — я опозорена! Довольно; совесть моя чиста. Я оставлена всеми,
даже родным братом моим, испугавшимся неуспеха… Но я исполню свой долг и
останусь подле этого несчастного, его нянькой, сиделкой!
Но времени терять было нечего, я выбежал из комнаты.
— Я возвращусь через час и возвращусь не один! — прокричал я
с порога.
Глава двенадцатая
I
Наконец-то я застал Татьяну Павловну! Я разом изложил ей все
— все о документе и все, до последней нитки, о том, что у нас теперь на
квартире. Хотя она и сама слишком понимала эти события и могла бы с двух слов
схватить дело, однако изложение заняло у нас, я думаю, минут десять. Говорил я
один, говорил всю правду и не стыдился. Она молча и неподвижно, выпрямившись
как спица, сидела на своем стуле, сжав губы, не спуская с меня глаз и слушая из
всех сил. Но когда я кончил, вдруг вскочила со стула, и до того стремительно,
что вскочил и я.
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было
зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с
тем, чтоб покорять сердца, сюда ехал, высший свет побеждать, Черту Ивановичу
отмстить за то, что побочный сын, захотел?
— Татьяна Павловна, — вскричал я, — не смейте браниться!
Может быть, вы-то, с вашею бранью, с самого начала и были причиною моего
здешнего ожесточения. Да, я — побочный сын и, может быть, действительно хотел
отмстить за то, что побочный сын, и действительно, может быть, какому-то Черту
Ивановичу, потому что сам черт тут не найдет виноватого; но вспомните, что я
отверг союз с мерзавцами и победил свои страсти! Я молча положу перед нею
документ и уйду, даже не дождавшись от нее слова; вы будете сами
свидетельницей!
— Давай, давай письмо сейчас, клади сейчас сюда письмо на
стол! Да ты лжешь, может быть?
— Оно в моем кармане зашито; сама Марья Ивановна зашивала; а
здесь, как сшили новый сюртук, я вынул из старого и сам перешил в этот новый
сюртук; вот оно здесь, пощупайте, не лгу-с!
— Давай его, вынимай его! — буянила Татьяна Павловна.
— Ни за что-с, это повторяю вам; я положу его перед нею при
вас и уйду, не дождавшись единого слова; но надобно, чтоб она знала и видела
своими глазами, что это я, я сам, передаю ей, добровольно, без принуждения и
без награды.
— Опять красоваться? Влюблен, пащенок?
— Говорите пакости сколько вам угодно: пусть, я заслужил, но
я не обижаюсь. О, пусть я покажусь ей мелким мальчишкой, который стерег ее и
замышлял заговор; но пусть она сознается, что я покорил самого себя, а счастье
ее поставил выше всего на свете! Ничего, Татьяна Павловна, ничего! Я кричу
себе: кураж и надежда! Пусть это первый мой шаг вступления на поприще, но зато
он хорошо кончился, благородно кончился! И что ж, что я ее люблю, — продолжал я
вдохновенно и сверкая глазами, — я не стыжусь этого: мама — ангел небесный, а
она — царица земная! Версилов вернется к маме, а перед нею мне стыдиться
нечего; ведь я слышал же, что они там с Версиловым говорили, я стоял за
портьерой… О, мы все трое — «одного безумия люди»! Да вы знаете ли, чье это
словечко: «одного безумия люди»? Это — его словечко, Андрей Петровичево! Да
знаете ли, что нас здесь, может быть, и больше, чем трое, одного-то безумия? Да
бьюсь же об заклад, что и вы, четвертая, — этого же безумия человек! Хотите,
скажу: бьюсь об заклад, что вы сами были влюблены всю жизнь в Андрея Петровича,
а может быть, и теперь продолжаете…
Повторяю, я был в вдохновении и в каком-то счастье, но я не
успел договорить: она вдруг как-то неестественно быстро схватила меня рукой за
волосы и раза два качнула меня изо всей силы книзу… потом вдруг бросила и ушла
в угол, стала лицом к углу и закрыла лицо платком.
— Пащенок! Не смей мне больше этого никогда говорить! —
проговорила она плача.
Это все было так неожиданно, что я был, естественно,
ошеломлен. Я стоял и смотрел на нее, не зная еще, что сделаю.
— Фу, дурак! Поди сюда, поцелуй меня, дуру! — проговорила
она вдруг, плача и смеясь, — и не смей, не смей никогда мне это повторить… А я
тебя люблю и всю жизнь любила… дурака.
Я ее поцеловал. Скажу в скобках: с этих-то пор я с Татьяной
Павловной и стал другом.
— Ах да! Да что ж это я! — воскликнула она вдруг, ударяя
себя по лбу, — да что ты говоришь: старик князь у вас на квартире? Да правда
ли?
— Уверяю вас.
— Ах боже мой! Ох, тошно мне! — закружилась и заметалась она
по комнате. — И они там с ним распоряжаются! Эх, грозы-то нет на дураков! И с
самого с утра? Ай да Анна Андреевна! Ай да монашенка! А ведь та-то,
Милитриса-то, ничего-то ведь и не ведает!
— Какая Милитриса?
— Да царица-то земная, идеал-то! Эх, да что ж теперь делать?
— Татьяна Павловна! — вскричал я опомнившись, — мы говорили
глупости, а забыли главное: я именно прибежал за Катериной Николаевной, и меня
все опять там ждут.
И я объяснил, что я передам документ лишь с тем, что она
даст слово немедленно примириться с Анной Андреевной и даже согласиться на брак
ее…
