— Может, и подожду еще, — ответил он с легким смехом.
Я его не так любил, даже не любил вовсе. Он был очень бел
волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а
ростом даже выше меня, но принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего.
Говорить с ним было не о чем.
— Да что ж там? неужто всегда толпа? — справился я для
основательности.
— Да чего ты все трусишь? — опять засмеялся он.
— Убирайся к черту, — рассердился я.
— Вовсе не толпа. Приходят только знакомые, и уж все свои, будь
покоен.
— Да черт ли мне за дело, свои или не свои! Я вот разве там
свой? Почему они во мне могут быть уверены?
— Я тебя привел, и довольно. О тебе даже слышали. Крафт тоже
может о тебе заявить.
— Слушай, будет там Васин?
— Не знаю.
— Если будет, как только войдем, толкни меня и укажи Васина;
только что войдем, слышишь?
Об Васине я уже довольно слышал и давно интересовался.
Дергачев жил в маленьком флигеле, на дворе деревянного дома
одной купчихи, но зато флигель занимал весь. Всего было чистых три комнаты. Во
всех четырех окнах были спущены шторы. Это был техник и имел в Петербурге
занятие; я слышал мельком, что ему выходило одно выгодное частное место в
губернии и что он уже отправляется.
Только что мы вошли в крошечную прихожую, как послышались
голоса; кажется, горячо спорили и кто-то кричал: «Quae medicamenta non sanant —
ferrum sanat, quae ferrum non sanat — ignis sanat!»
[21]
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не
привык к обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на
ты, но ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но не
это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры и
говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего
заключить; главное — не спорить.
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с
дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат. У жены
была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната была
меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел
литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с
горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.
— Садитесь, здесь все свои.
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно
миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись
мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила,
а ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна
очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже не из дурных, а
другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в
разговор не вступали.
Что же касается до мужчин, то все были на ногах, а сидели
только, кроме меня, Крафт и Васин; их указал мне тотчас же Ефим, потому что я и
Крафта видел теперь в первый раз в жизни. Я встал с места и подошел с ним
познакомиться. Крафтово лицо я никогда не забуду: никакой особенной красоты, но
что-то как бы уж слишком незлобивое и деликатное, хотя собственное достоинство
так и выставлялось во всем. Двадцати шести лет, довольно сухощав, росту выше
среднего, белокур, лицо серьезное, но мягкое; что-то во всем нем было такое
тихое. А между тем спросите, — я бы не променял моего, может быть, даже очень
пошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным. Что-то
было такое в его лице, чего бы я не захотел в свое, что-то такое слишком уж
спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой
гордости. Впрочем, так буквально судить я тогда, вероятно, не мог; это мне
теперь кажется, что я тогда так судил, то есть уже после события.
— Очень рад, что вы пришли, — сказал Крафт. — У меня есть
одно письмо, до вас относящееся. Мы здесь посидим, а потом пойдем ко мне.
Дергачев был среднего роста, широкоплеч, сильный брюнет с
большой бородой; во взгляде его видна была сметливость и во всем сдержанность,
некоторая беспрерывная осторожность; хоть он больше молчал, но очевидно
управлял разговором. Физиономия Васина не очень поразила меня, хоть я слышал о
нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами, лицо
очень открытое, но в то же время в нем что-то было как бы излишне твердое;
предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее
дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем, может быть, я теперь
все преувеличиваю. Из остальных я припоминаю всего только два лица из всей этой
молодежи: одного высокого смуглого человека, с черными бакенами, много говорившего,
лет двадцати семи, какого-то учителя или вроде того, и еще молодого парня моих
лет, в русской поддевке, — лицо со складкой, молчаливое, из прислушивающихся.
Он и оказался потом из крестьян.
— Нет, это не так надо ставить, — начал, очевидно
возобновляя давешний спор, учитель с черными бакенами, горячившийся больше
всех, — про математические доказательства я ничего не говорю, но это идея,
которой я готов верить и без математических доказательств…
— Подожди, Тихомиров, — громко перебил Дергачев, — вошедшие
не понимают. Это, видите ли, — вдруг обратился он ко мне одному (и признаюсь,
если он имел намерение обэкзаменовать во мне новичка или заставить меня
говорить, то прием был очень ловкий с его стороны; я тотчас это почувствовал и
приготовился), — это, видите ли, вот господин Крафт, довольно уже нам всем
известный и характером и солидностью убеждений. Он, вследствие весьма
обыкновенного факта, пришел к весьма необыкновенному заключению, которым всех
удивил. Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный…
— Третьестепенный, — крикнул кто-то.
— …второстепенный, которому предназначено послужить лишь
материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной
роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего
вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность
всякого русского человека должна быть этой идеей парализована, так сказать, у
всех должны опуститься руки и…
— Позволь, Дергачев, это не так надо ставить, — опять
подхватил с нетерпением Тихомиров (Дергачев тотчас же уступил). — Ввиду того,
что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии,
которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею
(которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого, то есть ввиду тревог и
серьезности Крафта, это дело представляется в виде феномена. Из всего выходит
вопрос, который Крафт понимать не может, и вот этим и надо заняться, то есть непониманием
Крафта, потому что это феномен. Надо разрешить, принадлежит ли этот феномен
клинике, как единичный случай, или есть свойство, которое может нормально
повторяться в других; это интересно в видах уже общего дела. Про Россию я
Крафту поверю и даже скажу, что, пожалуй, и рад; если б эта идея была всеми
усвоена, то развязала бы руки и освободила многих от патриотического
предрассудка…
