— Крафт, вы к ним и еще пойдете? — вдруг спросил я его. Он
медленно обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
— Простите их! — сказал вдруг Крафт.
Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув
пристально, я увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие,
что мне даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их
«простить». Он поставил стул и сел подле меня.
— Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбий и
больше ничего, — начал я, — но не прошу прощения.
— Да и совсем не у кого, — проговорил он тихо и серьезно. Он
все время говорил тихо и очень медленно.
— Пусть я буду виноват перед собой… Я люблю быть виновным
перед собой… Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом
кружке? Я вот об чем хотел спросить.
— Они не глупее других и не умнее; они — помешанные, как
все.
— Разве все — помешанные? — повернулся я к нему с невольным
любопытством.
— Из людей получше теперь все — помешанные. Сильно кутит
одна середина и бездарность… Впрочем, это все не стоит.
Говоря, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывал
их. Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
— Неужели и Васин с ними? В Васине — ум, в Васине —
нравственная идея! — вскричал я.
— Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не
оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
— Прежде не было?
— Лучше оставим это, — проговорил он с явным утомлением.
Меня тронула его горестная серьезность. Устыдясь своего
эгоизма, я стал входить в его тон.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и все
смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и
бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности
всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в
степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево
— все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра
толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все
точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы
с них достало…
— Позвольте, Крафт, вы сказали: «Заботятся о том, что будет
через тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве это не в том же
роде забота?
— Это… это — самый насущный вопрос, который только есть! —
раздражительно проговорил он и быстро встал с места.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не тем голосом,
с недоумением смотря на меня, — я вас зазвал по делу и между тем… Ради бога,
извините.
Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти
сконфузился; взял из портфеля, лежавшего на столе, письмо и подал мне.
— Вот что я имею вам передать. Это — документ, имеющий
некоторую важность, — начал он со вниманием и с самым деловым видом. Меня, еще
долго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта способность его (в такие
для него часы!) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому делу, так
спокойно и твердо рассказать его.
— Это — письмо того самого Столбеева, по смерти которого
из-за завещания его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими. Дело это
теперь решается в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон.
Между тем в письме этом, частном, писанном два года назад, завещатель сам
излагает настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в пользу
князей, чем Версилова. По крайней мере те пункты, на которые опираются князья
Сокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в этом письме.
Противники Версилова много бы дали за этот документ, не имеющий, впрочем,
решительного юридического значения. Алексей Никанорович (Андроников),
занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго до своей
смерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся за свои
бумаги, предчувствуя смерть. Не желаю судить теперь о намерениях Алексея
Никаноровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился в некоторой
тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно ввиду
близкого решения этого дела в суде. Но Марья Ивановна, которой Алексей
Никанорович, кажется, очень много поверял при жизни, вывела меня из
затруднения: она написала мне, три недели назад, решительно, чтоб я передал
документ именно вам, и что это, кажется (ее выражение), совпадало бы и с волей
Андроникова. Итак, вот документ, и я очень рад, что могу его наконец передать.
— Послушайте, — сказал я, озадаченный такою неожиданною
новостью, — что же я буду теперь с этим письмом делать? Как мне поступить?
— Это уж в вашей воле.
— Невозможно, я ужасно несвободен, согласитесь сами!
Версилов так ждал этого наследства… и, знаете, он погибнет без этой помощи — и
вдруг существует такой документ!
— Он существует только здесь, в комнате.
— Неужели так? — посмотрел я на него внимательно.
— Если вы в этом случае сами не находите, как поступить, то
что же я могу вам присоветовать?
— Но передать князю Сокольскому я тоже не могу: я убью все
надежды Версилова и, кроме того, выйду перед ним изменником… С другой стороны,
передав Версилову, я ввергну невинных в нищету, а Версилова все-таки ставлю в
безвыходное положение: или отказаться от наследства, или стать вором.
— Вы слишком преувеличиваете значение дела.
— Скажите одно: имеет этот документ характер решительный,
окончательный?
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной
стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы
из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это
письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так что
дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ
представляет, так сказать, дело совести…
— Да вот это-то и важнее всего, — перебил я, — именно
потому-то Версилов и будет в безвыходном положении.
— Он, однако, может уничтожить документ и тогда, напротив,
избавит себя уже от всякой опасности.
— Имеете вы особые основания так полагать о нем, Крафт? Вот
что я хочу знать: для того-то я и у вас!
— Я думаю, что всякий на его месте так бы поступил.
— И вы сами так поступили бы?
— Я не получаю наследства и потому про себя не знаю.
