— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело
пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас,
многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только один вы, могли бы передать
истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я
вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не знаете моего положения,
Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек,
а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам не передала всего
сама; она могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется,
слышала и знает, может быть, больше меня.
— Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит
Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу
переломит! Я же знаю, что вы тогда сами были в Эмсе…
— Я всего не застал, но что знаю, пожалуй, расскажу охотно,
только удовлетворю ли вас?
II
Не привожу дословного рассказа, а приведу лишь вкратце
сущность.
Полтора года назад Версилов, став через старого князя
Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе),
произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще
нестарого человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины
Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего
удар. Он от него очнулся и поправлялся за границей, а в Эмсе проживал для своей
дочери, от первого своего брака. Это была болезненная девушка, лет семнадцати,
страдавшая расстройством груди и, говорят, чрезвычайной красоты, а вместе с тем
и фантастичности. Приданого у ней не было; надеялись, по обыкновению, на старого
князя. Катерина Николавна была, говорят, доброй мачехой. Но девушка почему-то
особенно привязалась к Версилову. Он проповедовал тогда «что-то страстное», по
выражению Крафта, какую-то новую жизнь, «был в религиозном настроении высшего
смысла» — по странному, а может быть, и насмешливому выражению Андроникова,
которое мне было передано. Но замечательно, что его скоро все невзлюбили.
Генерал даже боялся его; Крафт совершенно не отрицает слуха, что Версилов успел
утвердить в уме больного мужа, что Катерина Николавна неравнодушна к молодому
князю Сокольскому (отлучившемуся тогда из Эмса в Париж). Сделал же это не
прямо, а, «по обыкновению своему», наветами, наведениями и всякими извилинами,
«на что он великий мастер», выразился Крафт. Вообще же скажу, что Крафт считал
его, и желал считать, скорее плутом и врожденным интриганом, чем человеком,
действительно проникнутым чем-то высшим или хоть оригинальным. Я же знал и
помимо Крафта, что Версилов, имев сперва чрезвычайное влияние на Катерину
Николавну, мало-помалу дошел с нею до разрыва. В чем тут состояла вся эта игра,
я и от Крафта не мог добиться, но о взаимной ненависти, возникшей между обоими
после их дружбы, все подтверждали. Затем произошло одно странное
обстоятельство: болезненная падчерица Катерины Николавны, по-видимому,
влюбилась в Версилова, или чем-то в нем поразилась, или воспламенилась его
речью, или уж я этого ничего не знаю; но известно, что Версилов одно время все
почти дни проводил около этой девушки. Кончилось тем, что девица объявила вдруг
отцу, что желает за Версилова замуж. Что это случилось действительно, это все
подтверждают — и Крафт, и Андроников, и Марья Ивановна, и даже однажды
проговорилась об этом при мне Татьяна Павловна. Утверждали тоже, что Версилов
не только сам желал, но даже и настаивал на браке с девушкой и что соглашение
этих двух неоднородных существ, старого с малым, было обоюдное. Но отца эта
мысль испугала; он, по мере отвращения от Катерины Николавны, которую прежде
очень любил, стал чуть не боготворить свою дочь, особенно после удара. Но самой
ожесточенной противницей возможности такого брака явилась сама Катерина
Николавна. Произошло чрезвычайно много каких-то секретных, чрезвычайно
неприятных семейных столкновений, споров, огорчений, одним словом, всяких
гадостей. Отец начал наконец подаваться, видя упорство влюбленной и
«фанатизированной» Версиловым дочери — выражение Крафта. Но Катерина Николавна
продолжала восставать с неумолимой ненавистью. И вот здесь-то и начинается
путаница, которую никто не понимает. Вот, однако, прямая догадка Крафта на
основании данных, но все-таки лишь догадка.
Версилов будто бы успел внушить по-своему, тонко и
неотразимо, молодой особе, что Катерина Николавна оттого не соглашается, что
влюблена в него сама и уже давно мучит его ревностью, преследует его,
интригует, объяснилась уже ему, и теперь готова сжечь его за то, что он полюбил
другую; одним словом, что-то в этом роде. Сквернее всего тут то, что он будто
бы «намекнул» об этом и отцу, мужу «неверной» жены, объясняя, что князь был
только развлечением. Разумеется, в семействе начался целый ад. По иным
вариантам, Катерина Николавна ужасно любила свою падчерицу и теперь, как
оклеветанная перед нею, была в отчаянии, не говоря уже об отношениях к больному
мужу. И что же, рядом с этим существует другой вариант, которому, к печали
моей, вполне верил и Крафт и которому я и сам верил (обо всем этом я уже
слышал). Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны),
что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до начала чувств молодой девицы,
предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже
экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и
противоречившая, встретила это объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и
ядовито осмеяла его. Выгнала же его формально от себя за то, что тот предложил
ей прямо стать его женой ввиду близкого предполагаемого второго удара мужа.
Таким образом, Катерина Николавна должна была почувствовать особенную ненависть
к Версилову, когда увидела потом, что он так открыто ищет уже руки ее
падчерицы. Марья Ивановна, передавая все это мне в Москве, верила и тому и
другому варианту, то есть всему вместе: она именно утверждала, что все это
могло произойти совместно, что это вроде la haine dans l’amour,
[23]
оскорбленной
любовной гордости с обеих сторон и т. д., и т. д., одним словом, что-то вроде
какой-то тончайшей романической путаницы, недостойной всякого серьезного и
здравомыслящего человека и, вдобавок, с подлостью. Но Марья Ивановна была и
сама нашпигована романами с детства и читала их день и ночь, несмотря на
прекрасный характер. В результате выставлялась очевидная подлость Версилова,
ложь и интрига, что-то черное и гадкое, тем более что кончилось действительно
трагически: бедная воспламененная девушка отравилась, говорят, фосфорными
спичками; впрочем, я даже и теперь не знаю, верен ли этот последний слух; по
крайней мере его всеми силами постарались замять. Девица была больна всего две
недели и умерла. Спички остались, таким образом, под сомнением, но Крафт и им
твердо верил. Затем умер вскорости и отец девицы, говорят, от горести, которая
и вызвала второй удар, однако не раньше как через три месяца. Но после похорон
девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову
пощечину публично в саду и тот не ответил вызовом; напротив, на другой же день
явился на променаде как ни в чем не бывало. Тут-то все от него и отвернулись, в
Петербурге тоже. Версилов хоть и продолжал некоторое знакомство, но совсем в
другом кругу. Из светского его знакомства все его обвинили, хотя, впрочем, мало
кто знал обо всех подробностях; знали только нечто о романической смерти
молодой особы и о пощечине. По возможности полные сведения имели только два-три
лица; более всех знал покойный Андроников, имея уже давно деловые сношения с
Ахмаковыми и особенно с Катериной Николавной по одному случаю. Но он хранил все
эти секреты даже от семейства своего, а открыл лишь нечто Крафту и Марье
Ивановне, да и то вследствие необходимости.
