Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут
чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли ходить
в дерюге и есть черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти
вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.
Когда я выдумал «мою идею» (а в красном-то каленье она и
состоит), я стал себя пробовать: способен ли я на монастырь и на схимничество?
С этою целью я целый первый месяц ел только один хлеб с водой. Черного хлеба
выходило не более двух с половиною фунтов ежедневно. Чтобы исполнить это, я
должен был обманывать умного Николая Семеновича и желавшую мне добра Марью
Ивановну. Я настоял на том, к ее огорчению и к некоторому недоумению
деликатнейшего Николая Семеновича, чтобы обед приносили в мою комнату. Там я просто
истреблял его: суп выливал в окно в крапиву или в одно другое место, говядину —
или кидал в окно собаке, или, завернув в бумагу, клал в карман и выносил потом
вон, ну и все прочее. Так как хлеба к обеду подавали гораздо менее двух с
половиной фунтов, то потихоньку хлеб прикупал от себя. Я этот месяц выдержал,
может быть только несколько расстроил желудок; но с следующего месяца я
прибавил к хлебу суп, а утром и вечером по стакану чаю — и, уверяю вас, так
провел год в совершенном здоровье и довольстве, а нравственно — в упоении и в
непрерывном тайном восхищении. Я не только не жалел о кушаньях, но был в
восторге. По окончании года, убедившись, что я в состоянии выдержать какой
угодно пост, я стал есть, как и они, и перешел обедать с ними вместе. Не удовлетворившись
этой пробой, я сделал и вторую: на карманные расходы мои, кроме содержания,
уплачиваемого Николаю Семеновичу, мне полагалось ежемесячно по пяти рублей. Я
положил из них тратить лишь половину. Это было очень трудное испытание, но
через два с лишком года, при приезде в Петербург, у меня в кармане, кроме
других денег, было семьдесят рублей, накопленных единственно из этого
сбережения. Результат двух этих опытов был для меня громадный: я узнал
положительно, что могу настолько хотеть, что достигну моей цели, а в этом,
повторяю, вся «моя идея»; дальнейшее — все пустяки.
II
Однако рассмотрим и пустяки.
Я описал мои два опыта; в Петербурге, как известно уже, я
сделал третий — сходил на аукцион и, за один удар, взял семь рублей девяносто
пять копеек барыша. Конечно, это был не настоящий опыт, а так лишь — игра,
утеха: захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду
ходить и действовать. Вообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен,
еще с самого начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я
слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с
гимназией. (Университетом, как уже известно, я пожертвовал.) Бесспорно, я ехал
в Петербург с затаенным гневом: только что я сдал гимназию и стал в первый раз
свободным, я вдруг увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня от начала
дела на неизвестный срок! Но хоть и с гневом, а я все-таки ехал совершенно
спокойный за цель мою.
Правда, я не знал практики; но я три года сряду обдумывал и
сомнений иметь не мог. Я воображал тысячу раз, как я приступлю: я вдруг
очутываюсь, как с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для
начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал
преимущество); итак, я спущен с неба, но совершенно свободный, ни от кого не
завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального
оборотного капитала. Без ста рублей начинать невозможно, так как на слишком уже
долгий срок отдалился бы даже самый первый период успеха. Кроме ста рублей у
меня, как уже известно, мужество, упорство, непрерывность, полнейшее уединение
и тайна. Уединение — главное: я ужасно не любил до самой последней минуты
никаких сношений и ассоциаций с людьми; говоря вообще, начать «идею» я
непременно положил один, это sine qua.
[24]
Люди мне тяжелы, и я был бы неспокоен
духом, а беспокойство вредило бы цели. Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во
всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми, — у меня всегда
выходило очень умно; чуть же на деле — всегда очень глупо. И признаюсь в этом с
негодованием и искренно, я всегда выдавал себя сам словами и торопился, а
потому и решился сократить людей. В выигрыше — независимость, спокойствие духа,
ясность цели.
Несмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз навсегда,
что более пятнадцати копеек на еду не истрачу, и знал, что слово сдержу. Этот
вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по
два дня сряду есть один хлеб с солью, но с тем чтобы на третий день истратить
сбережения, сделанные в два дня; мне казалось, что это будет выгоднее для
здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме в пятнадцать копеек. Затем, для
житья моего мне нужен был угол, угол буквально, единственно чтобы выспаться
ночью или укрыться уже в слишком ненастный день. Жить я положил на улице, и за
нужду я готов был ночевать в ночлежных приютах, где, сверх ночлега, дают кусок
хлеба и стакан чаю. О, я слишком сумел бы спрятать мои деньги, чтобы их у меня
в угле или в приюте не украли; и не подглядели бы даже, ручаюсь! «У меня-то
украдут? Да я сам боюсь, у кого б не украсть», — слышал я раз это веселое слово
на улице от одного проходимца. Конечно, я к себе из него применяю лишь одну
осторожность и хитрость, а воровать не намерен. Мало того, еще в Москве, может
быть с самого первого дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком
тоже не буду: на это есть жиды да те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Заклад и процент — дело ординарности.
Что касается до одежи, то я положил иметь два костюма:
расхожий и порядочный. Раз заведя, я был уверен, что проношу долго; я два с
половиной года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье
было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить его щеткой сколь возможно
чаще, раз по пяти и шести в день. Щетки сукно не боится, говорю достоверно, а
боится пыли и сору. Пыль — это те же камни, если смотреть в микроскоп, а щетка,
как ни тверда, все та же почти шерсть. Равномерно выучился я и сапоги носить:
тайна в том, что надо с оглядкой ставить ногу всей подошвой разом, как можно
реже сбиваясь набок. Выучиться этому можно в две недели, далее уже пойдет
бессознательно. Этим способом сапоги носятся, в среднем выводе, на треть
времени дольше. Опыт двух лет.
Затем начиналась уже самая деятельность.
Я шел из такого соображения: у меня сто рублей. В Петербурге
же столько аукционов, распродаж, мелких лавочек на Толкучем и нуждающихся
людей, что невозможно, купив вещь за столько-то, не продать ее несколько
дороже. За альбом я взял семь рублей девяносто пять копеек барыша на два рубля
пять копеек затраченного капитала. Этот огромный барыш взят был без риску: я по
глазам видел, что покупщик не отступится. Разумеется, я слишком понимаю, что
это только случай; но ведь таких-то случаев я и ищу, для того-то и порешил жить
на улице. Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом
будет у меня — не рисковать ничем, и второе — непременно в день хоть
сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того
чтобы ни единого дня не прерывалось накопление.
