Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого
дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же станет
тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся
нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у
Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и
теперь.
«Но ваш идеал слишком низок, — скажут с презрением, —
деньги, богатство! То ли дело общественная польза, гуманные подвиги?»
Но почем кто знает, как бы я употребил мое богатство? Чем
безнравственно и чем низко то, что из множества жидовских, вредных и грязных рук
эти миллионы стекутся в руки трезвого и твердого схимника, зорко
всматривающегося в мир? Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все
это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы
оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не
прочтет; но если б кто и прочел, то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и
не вынес ротшильдских миллионов? Не потому, чтоб придавили они меня, а совсем в
другом смысле, в обратном. В мечтах моих я уже не раз схватывал тот момент в
будущем, когда сознание мое будет слишком удовлетворено, а могущества покажется
слишком мало. Тогда — не от скуки и не от бесцельной тоски, а оттого, что
безбрежно пожелаю большего, — я отдам все мои миллионы людям; пусть общество
распределит там все мое богатство, а я — я вновь смешаюсь с ничтожеством! Может
быть, даже обращусь в того нищего, который умер на пароходе, с тою разницею,
что в рубище моем не найдут ничего зашитого. Одно сознание о том, что в руках
моих были миллионы и я бросил их в грязь, как вран, кормило бы меня в моей
пустыне. Я и теперь готов так же мыслить. Да, моя «идея» — это та крепость, в
которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех людей, хотя бы и
нищим, умершим на пароходе. Вот моя поэма! И знайте, что мне именно нужна моя
порочная воля вся, — единственно чтоб доказать самому себе, что я в силах от
нее отказаться.
Без сомнения, возразят, что это уж поэзия и что никогда я не
выпущу миллионов, если они попадутся, и не обращусь в саратовского нищего.
Может быть, и не выпущу; я начертал лишь идеал моей мысли. Но прибавлю уже
серьезно: если б я дошел, в накоплении богатства, до такой цифры, как у
Ротшильда, то действительно могло бы кончиться тем, что я бросил бы их
обществу. (Впрочем, раньше ротшильдской цифры трудно бы было это исполнить.) И
не половину бы отдал, потому что тогда вышла бы одна пошлость: я стал бы только
вдвое беднее и больше ничего; но именно все, все до копейки, потому что, став
нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда! Если этого не поймут, то я не
виноват; разъяснять не буду!
«Факирство, поэзия ничтожества и бессилия! — решат люди, —
торжество бесталанности и средины». Да, сознаюсь, что отчасти торжество и
бесталанности и средины, но вряд ли бессилия. Мне нравилось ужасно представлять
себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее
ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и
Шекспиры, вы фельдмаршалы и гофмаршалы, а вот я — бездарность и незаконность, и
все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились. Сознаюсь, я доводил
эту фантазию до таких окраин, что похеривал даже самое образование. Мне
казалось, что красивее будет, если человек этот будет даже грязно
необразованным. Эта, уже утрированная, мечта повлияла даже тогда на мой успех в
седьмом классе гимназии; я перестал учиться именно из фанатизма: без
образования будто прибавлялось красоты к идеалу. Теперь я изменил убеждение в
этом пункте; образование не помешает.
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая,
столь тяжела для вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный!
Но в свой я верую. Я только не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять
лет, конечно, изложил бы лучше. А это сберегу на память.
IV
Я кончил «идею». Если описал пошло, поверхностно — виноват
я, а не «идея». Я уже предупредил, что простейшие идеи понимаются всех труднее;
теперь прибавлю, что и излагаются труднее, тем более что я описывал «идею» еще
в прежнем виде. Есть и обратный закон для идей: идеи пошлые, скорые —
понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей;
мало того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в день своего
появления. Дешевое не прочно. Быстрое понимание — лишь признак пошлости
понимаемого. Идея Бисмарка стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк — гением; но
именно подозрительна эта быстрота: я жду Бисмарка через десять лет, и увидим
тогда, что останется от его идеи, а может быть, и от самого господина канцлера.
Эту в высшей степени постороннюю и не подходящую к делу заметку я вставляю,
конечно, не для сравнения, а тоже для памяти. (Разъяснение для слишком уж
грубого читателя.)
А теперь расскажу два анекдота, чтобы тем покончить с
«идеей» совсем и так, чтоб она ничем уж не мешала в рассказе.
Летом, в июле, за два месяца до поездки в Петербург и когда
я уже стал совершенно свободен, Марья Ивановна попросила меня съездить в
Троицкий посад к одной старой поселившейся там девице с одним поручением —
весьма неинтересным, чтобы упоминать о нем в подробности. Возвращаясь в тот же
день, я заметил в вагоне одного плюгавенького молодого человека, недурно, но
нечисто одетого, угреватого, из грязновато-смуглых брюнетов. Он отличался тем,
что на каждой станции и полустанции непременно выходил и пил водку. Под конец
пути образовался около него веселый кружок весьма дрянной, впрочем, компании.
Особенно восхищался один купец, тоже немного пьяный, способностью молодого
человека пить беспрерывно, оставаясь трезвым. Очень доволен был и еще один
молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и от
которого весьма скверно пахло, — лакей, как я узнал после; этот с пившим
молодым человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его
приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись. Пивший
молодой человек почти совсем не говорил ни слова, а собеседников около него
усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с
слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда неожиданно, производил
какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил
палец к своему носу. Это-то и веселило и купца, и лакея, и всех, и они
чрезвычайно громко и развязно смеялись. Понять нельзя, чему иногда смеются
люди. Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы
понравился; может быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся
приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты
и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу в девятом, придет на
Тверской бульвар. Оказался он бывшим студентом. Я пришел на бульвар, и вот
какой штуке он меня научил: мы ходили с ним вдвоем по всем бульварам и чуть
попозже замечали идущую женщину из порядочных, но так, что кругом близко не
было публики, как тотчас же приставали к ней. Не говоря с ней ни слова, мы
помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом, как
будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный
разговор. Мы называли предметы их собственными именами, с самым безмятежным
видом и как будто так следует, и пускались в такие тонкости, объясняя разные
скверности и свинства, что самое грязное воображение самого грязного
развратника того бы не выдумало. (Я, конечно, все эти знания приобрел еще в
школах, даже еще до гимназии, но лишь слова, а не дело.) Женщина очень
пугалась, быстро торопилась уйти, но мы тоже учащали шаги и — продолжали свое.
Жертве, конечно, ничего нельзя было сделать, не кричать же ей: свидетелей нет,
да и странно как-то жаловаться. В этих забавах прошло дней восемь; не понимаю,
как могло это мне понравиться; да и не нравилось же, а так. Мне сперва казалось
это оригинальным, как бы выходившим из обыденных казенных условий; к тому же я
терпеть не мог женщин. Я сообщил раз студенту, что Жан-Жак Руссо признается в
своей «Исповеди», что он, уже юношей, любил потихоньку из-за угла выставлять,
обнажив их, обыкновенно закрываемые части тела и поджидал в таком виде
проходивших женщин. Студент ответил мне своим «тюр-люр-лю». Я заметил, что он
был страшно невежествен и удивительно мало чем интересовался. Никакой затаенной
идеи, которую я ожидал в нем найти. Вместо оригинальности я нашел лишь
подавляющее однообразие. Я не любил его все больше и больше. Наконец все
кончилось совсем неожиданно: мы пристали раз, уже совсем в темноте, к одной
быстро и робко проходившей по бульвару девушке, очень молоденькой, может быть
только лет шестнадцати или еще меньше, очень чисто и скромно одетой, может быть
живущей трудом своим и возвращавшейся домой с занятий, к старушке матери бедной
вдове с детьми; впрочем, нечего впадать в чувствительность. Девочка некоторое
время слушала и спешила-спешила, наклонив голову и закрывшись вуалем, боясь и
трепеща, но вдруг остановилась, откинула вуаль с своего очень недурного,
сколько помню, но худенького лица и с сверкающими глазами крикнула нам:
