— Ах, какие вы подлецы!
Может быть, тут и заплакала бы, но произошло другое:
размахнулась и своею маленькой тощей рукой влепила студенту такую пощечину,
которой ловче, может быть, никогда не было дано. Так и хлястнуло! Он было
выбранился и бросился, но я удержал, и девочка успела убежать. Оставшись, мы
тотчас поссорились: я высказал все, что у меня за все время на него накипело; высказал
ему, что он лишь жалкая бездарность и ординарность и что в нем никогда не было
ни малейшего признака идеи. Он выбранил меня… (я раз объяснил ему насчет моей
незаконнорожденности), затем мы расплевались, и с тех пор я его не видал. В тот
вечер я очень досадовал, на другой день не так много, на третий совсем забыл. И
что ж, хоть и вспоминалась мне иногда потом эта девочка, но лишь случайно и
мельком. Только по приезде в Петербург, недели две спустя, я вдруг вспомнил о
всей этой сцене, — вспомнил, и до того мне стало вдруг стыдно, что буквально
слезы стыда потекли по щекам моим. Я промучился весь вечер, всю ночь, отчасти
мучаюсь и теперь. Я понять сначала не мог, как можно было так низко и позорно
тогда упасть и, главное — забыть этот случай, не стыдиться его, не
раскаиваться. Только теперь я осмыслил, в чем дело: виною была «идея». Короче,
я прямо вывожу, что, имея в уме нечто неподвижное, всегдашнее, сильное, которым
страшно занят, — как бы удаляешься тем самым от всего мира в пустыню, и все,
что случается, проходит лишь вскользь, мимо главного. Даже впечатления
принимаются неправильно. И кроме того, главное в том, что имеешь всегда
отговорку. Сколько я мучил мою мать за это время, как позорно я оставлял
сестру: «Э, у меня «идея», а то все мелочи» — вот что я как бы говорил себе.
Меня самого оскорбляли, и больно, — я уходил оскорбленный и потом вдруг говорил
себе: «Э, я низок, а все-таки у меня «идея», и они не знают об этом». «Идея»
утешала в позоре и ничтожестве; но и все мерзости мои тоже как бы прятались под
идею; она, так сказать, все облегчала, но и все заволакивала передо мной; но
такое неясное понимание случаев и вещей, конечно, может вредить даже и самой
«идее», не говоря о прочем.
Теперь другой анекдот.
Марья Ивановна, первого апреля прошлого года, была
именинница. Ввечеру пришло несколько гостей, очень немного. Вдруг входит
запыхавшись Аграфена и объявляет, что в сенях, перед кухней, пищит подкинутый
младенец и что она не знает, как быть. Известие всех взволновало, все пошли и
увидели лукошко, а в лукошке — трех- или четырехнедельную пищавшую девочку. Я
взял лукошко и внес в кухню и тотчас нашел сложенную записку: «Милые
благодетели, окажите доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с
ней за вас будем завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас с
днем тезоименитства; неизвестные вам люди». Тут Николай Семенович, столь мною
уважаемый, очень огорчил меня: он сделал очень серьезную мину и решил отослать
девочку немедленно в воспитательный дом. Мне очень стало грустно. Они жили
очень экономно, но не имели детей, и Николай Семенович был всегда этому рад. Я
бережно вынул из лукошка Ариночку и приподнял ее за плечики; из лукошка пахло
каким-то кислым и острым запахом, какой бывает от долго не мытого грудного
ребеночка. Поспорив с Николаем Семеновичем, я вдруг объявил ему, что беру
девочку на свой счет. Тот стал возражать с некоторою строгостью, несмотря на
всю свою мягкость, и хоть кончил шуткой, но намерение насчет воспитательного
оставил во всей силе. Однако сделалось по-моему: на том же дворе, но в другом
флигеле, жил очень бедный столяр, человек уже пожилой и пивший; но у жены его,
очень еще не старой и очень здоровой бабы, только что помер грудной ребеночек
и, главное, единственный, родившийся после восьми лет бесплодного брака, тоже
девочка и, по странному счастью, тоже Ариночка. Я говорю, по счастью, потому
что когда мы спорили в кухне, эта баба, услыхав о случае, прибежала поглядеть,
а когда узнала, что это Ариночка, — умилилась. Молоко еще у ней не прошло, она
открыла грудь и приложила к груди ребенка. Я припал к ней и стал просить, чтоб
унесла к себе, а что я буду платить ежемесячно. Она боялась, позволит ли муж,
но взяла на ночь. Наутро муж позволил за восемь рублей в месяц, и я тут же
отсчитал ему за первый месяц вперед; тот тотчас же пропил деньги. Николай
Семенович, все еще странно улыбаясь, согласился поручиться за меня столяру, что
деньги, по восьми рублей ежемесячно, будут вноситься мною неуклонно. Я было
стал отдавать Николаю Семеновичу, чтоб обеспечить его, мои шестьдесят рублей на
руки, но он не взял; впрочем, он знал, что у меня есть деньги, и верил мне.
Этою деликатностью его наша минутная ссора была изглажена. Марья Ивановна
ничего не говорила, но удивлялась, как я беру такую заботу. Я особенно оценил
их деликатность в том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо
мною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно, как и следовало. Я
каждый день бегал к Дарье Родивоновне, раза по три, а через неделю подарил ей
лично, в руку, потихоньку от мужа, еще три рубля. На другие три рубля я завел
одеяльце и пеленки. Но через десять дней Риночка вдруг заболела. Я тотчас
привез доктора, он что-то прописал, и мы провозились всю ночь, мучая крошку его
скверным лекарством, а на другой день он объявил, что уже поздно, и на просьбы
мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я
не бог». Язычок, губки и весь рот у девочки покрылись какой-то мелкой белой
сыпью, и она к вечеру же умерла, упирая в меня свои большие черные глазки, как
будто она уже понимала. Не понимаю, как не пришло мне на мысль снять с нее, с
мертвенькой, фотографию. Ну, поверят ли, что я не то что плакал, а просто выл в
этот вечер, чего прежде никогда не позволял себе, и Марья Ивановна принуждена
была утешать меня — и опять-таки совершенно без насмешки ни с ее, ни с его
стороны. Столяр же сделал и гробик; Марья Ивановна отделала его рюшем и
положила хорошенькую подушечку, а я купил цветов и обсыпал ребеночка: так и
снесли мою бедную былиночку, которую, поверят ли, до сих пор не могу позабыть.
Немного, однако, спустя все это почти внезапное происшествие заставило меня
даже очень задуматься. Конечно, Риночка обошлась недорого — со всем: с
гробиком, с погребением, с доктором, с цветами и с платой Дарье Родивоновне —
тридцать рублей. Эти деньги, отъезжая в Петербург, я наверстал на присланных
мне на выезд Версиловым сорока рублях и продажею кой-каких вещиц перед
отъездом, так что весь мой «капитал» остался неприкосновенным. «Но, — подумал
я, — если я буду так сбиваться в сторону, то недалеко уеду». В истории с
студентом выходило, что «идея» может увлечь до неясности впечатлений и отвлечь
от текущей действительности. Из истории с Риночкой выходило обратное, что
никакая «идея» не в силах увлечь (по крайней мере меня) до того, чтоб я не
остановился вдруг перед каким-нибудь подавляющим фактом и не пожертвовал ему
разом всем тем, что уже годами труда сделал для «идеи». Оба вывода были тем не
менее верны.
Глава шестая
I
Надежды мои не сбылись вполне — я не застал их одних: хоть
Версилова и не было, но у матери сидела Татьяна Павловна — все-таки чужой
человек. Половина великодушного расположения разом с меня соскочила.
Удивительно, как я скор и перевертлив в подобных случаях; песчинки или волоска
достаточно, чтобы разогнать хорошее и заменить дурным. Дурные же впечатления
мои, к моему сожалению, не так скоро изгоняются, хоть я и не злопамятен. Когда
я вошел, мне мелькнуло, что мать тотчас же и быстро прервала нить своего
разговора с Татьяной Павловной, кажется весьма оживленного. Сестра воротилась с
работы передо мной лишь за минуту и еще не выходила из своей каморки.
