— Ax, Андрей Петрович, ей бы помочь! Где она живет? —
воскликнула Татьяна Павловна.
— Э, много таких! — Он сунул адрес в карман. — В этом кульке
все гостинцы — тебе, Лиза, и вам, Татьяна Павловна; Софья и я, мы не любим
сладкого. Пожалуй, и тебе, молодой человек. Я сам все взял у Елисеева и у
Балле. Слишком долго «голодом сидели», как говорит Лукерья. (NB. Никогда никто
не сидел у нас голодом.) Тут виноград, конфеты, дюшесы и клубничный пирог; даже
взял превосходной наливки; орехов тоже. Любопытно, что я до сих пор с самого
детства люблю орехи, Татьяна Павловна, и, знаете, самые простые. Лиза в меня;
она тоже, как белочка, любит щелкать орешки. Но ничего нет прелестнее, Татьяна
Павловна, как иногда невзначай, между детских воспоминаний, воображать себя
мгновениями в лесу, в кустарнике, когда сам рвешь орехи… Дни уже почти осенние,
но ясные, иногда так свежо, затаишься в глуши, забредешь в лес, пахнет
листьями… Я вижу что-то симпатическое в вашем взгляде, Аркадий Макарович?
— Первые годы детства моего прошли тоже в деревне.
— Как, да ведь ты, кажется, в Москве проживал… если не
ошибаюсь.
— Он у Андрониковых тогда жил в Москве, когда вы тогда
приехали; а до тех пор проживал у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, в
деревне, — подхватила Татьяна Павловна.
— Софья, вот деньги, припрячь. На днях обещали пять тысяч
дать.
— Стало быть, уж никакой надежды князьям? — спросила Татьяна
Павловна.
— Совершенно никакой, Татьяна Павловна.
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим,
и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-богу, их жаль. Не
осердитесь, Андрей Петрович.
— Я не намерен делиться, Татьяна Павловна.
— Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы
прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь,
конечно, поздно. Впрочем, не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно,
не обошел бы их в своем завещании.
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел
бы только одного меня, если бы сумел дело сделать и как следует завещание
написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу,
Татьяна Павловна, и делу конец.
Он произнес это даже с озлоблением, что редко позволял себе.
Татьяна Павловна притихла. Мать как-то грустно потупила глаза: Версилов знал, что
она одобряет мнение Татьяны Павловны.
«Тут эмская пощечина!» — подумал я про себя. Документ,
доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если
бы попался к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня на
шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меня
раздражительно.
— Аркадий, я желал бы, чтоб ты оделся получше, мой друг; ты
одет недурно, но, ввиду дальнейшего, я мог бы тебе отрекомендовать хорошего
одного француза, предобросовестного и со вкусом.
— Я вас попрошу никогда не делать мне подобных предложений,
— рванул я вдруг.
— Что так?
— Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в
таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому что я на днях,
завтра, оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы…
— Да в том, что ты ходишь, что ты сидишь с ним, — служба!
— Такие мысли унизительны.
— Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то не бери
с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будь
уверен… Впрочем, как хочешь…
Ему, очевидно, было неприятно.
— Вы говорите, не проси денег, а по вашей же милости я сделал
сегодня подлость: вы меня не предуведомили, а я стребовал с него сегодня
жалованье за месяц.
— Так ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал, что ты не
станешь просить; какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи,
Татьяна Павловна.
Он ужасно злился; я тоже рассердился ужасно.
— Мне надо же было разделаться с вами… это вы меня
заставили, — я не знаю теперь, как быть.
— Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят
рублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по лицу твоему
угадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься… в
оборотном капитале… или вроде того.
— Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от
мамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, —
поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
— Аркаша, голубчик, прости, ради бога, не могла я никак,
чтобы не сказать…
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты,
— обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто матери
захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что
ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него «своя
идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
— Оставим мое честное лицо, — продолжал я рвать, — я знаю,
что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, —
и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть «своя идея». То,
что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня
есть «идея». Не боюсь и не стыжусь.
— Главное, не стыдись.
— А все-таки вам никогда не открою.
— То есть не удостоишь открыть. Не надо, мой друг, я и так
знаю сущность твоей идеи; во всяком случае, это:
Я в пустыню удаляюсь…
Татьяна Павловна! Моя мысль — что он хочет… стать
Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам с
вами назначит великодушно пенсион, — мне-то, может быть, и не назначит, — но,
во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас как месяц молодой — чуть
покажется, тут и закатится.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была
случайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул
Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и
удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм
факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
— Мама! простите мою вспышку, тем более что от Андрея
Петровича и без того невозможно укрыться, — засмеялся я притворно и стараясь
хоть на миг перебить все в шутку.
— Самое лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Трудно
представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже в наружности. Я
серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто
у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим
обстоятельством.
