— Деньги взял?
— Еще как! И знаешь, мой друг, в этом пункте даже совсем
удивил меня. Трех тысяч у меня тогда в кармане, разумеется, не случилось, но я
достал семьсот рублей и вручил ему их на первый случай, и что же? Он две тысячи
триста остальных стребовал же с меня, в виде заемного письма, для верности, на
имя одного купца. Потом, через два года, он по этому письму стребовал с меня
уже деньги судом и с процентами, так что меня опять удивил, тем более что
буквально пошел сбирать на построение божьего храма, и с тех пор вот уже
двадцать лет скитается. Не понимаю, зачем страннику столько собственных денег…
деньги такая светская вещь… Я, конечно, предлагал их в ту минуту искренно и,
так сказать, с первым пылом, но потом, по прошествии столь многих минут, я,
естественно, мог одуматься… и рассчитывал, что он по крайней мере меня пощадит…
или, так сказать, нас пощадит, нас с нею, подождет хоть по крайней мере. Однако
даже не подождал…
(Сделаю здесь необходимое нотабене: если бы случилось, что
мать пережила господина Версилова, то осталась бы буквально без гроша на
старости лет, когда б не эти три тысячи Макара Ивановича, давно уже удвоенные
процентами и которые он оставил ей все целиком, до последнего рубля, в прошлом
году, по духовному завещанию. Он предугадал Версилова даже в то еще время.)
— Вы раз говорили, что Макар Иванович приходил к вам
несколько раз на побывку и всегда останавливался на квартире у матушки?
— Да, мой друг, и я, признаюсь, сперва ужасно боялся этих
посещений. Во весь этот срок, в двадцать лет, он приходил всего раз шесть или
семь, и в первые разы я, если бывал дома, прятался. Даже не понимал сначала,
что это значит и зачем он является? Но потом, по некоторым соображениям, мне
показалось, что это было вовсе не так глупо с его стороны. Потом, случайно, я
как-то вздумал полюбопытствовать и вышел поглядеть на него и, уверяю тебя,
вынес преоригинальное впечатление. Это уже в третье или четвертое его
посещение, именно в ту эпоху, когда я поступал в мировые посредники и когда,
разумеется, изо всех сил принялся изучать Россию. Я от него услышал даже
чрезвычайно много нового. Кроме того, встретил в нем именно то, чего никак не
ожидал встретить: какое-то благодушие, ровность характера и, что всего
удивительнее, чуть не веселость. Ни малейшего намека на то (tu comprends?)
[32]
и
в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без
глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на
весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов,
которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди». При этом
чрезвычайно мало о религии, если только не заговоришь сам, и премилые даже
рассказы в своем роде о монастырях и монастырской жизни, если сам
полюбопытствуешь. А главное — почтительность, эта скромная почтительность,
именно та почтительность, которая необходима для высшего равенства, мало того,
без которой, по-моему, не достигнешь и первенства. Тут именно, через отсутствие
малейшей заносчивости, достигается высшая порядочность и является человек,
уважающий себя несомненно и именно в своем положении, каково бы оно там ни было
и какова бы ни досталась ему судьба. Эта способность уважать себя именно в
своем положении — чрезвычайно редка на свете, по крайней мере столь же редка,
как и истинное собственное достоинство… Ты сам увидишь, коль поживешь. Но всего
более поразило меня впоследствии, и именно впоследствии, а не вначале (прибавил
Версилов) — то, что этот Макар чрезвычайно осанист собою и, уверяю тебя,
чрезвычайно красив. Правда, стар, но
Смуглолиц, высок и прям,
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это
она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесят, но все же он был
такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и тогда был
непозволительно сед, стало быть, таким же седым на ней и женился… Вот разве это
повлияло.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона:
сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг
кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара
Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не
зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит
очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
III
Не понимаю, почему вдруг тогда на меня нашло страшное
озлобление. Вообще, я с большим неудовольствием вспоминаю о некоторых моих
выходках в те минуты; я вдруг встал со стула.
— Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли,
главное, с тем, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло
довольно, чтоб ей подумать; не угодно ли вам оставить меня одного?
Он слегка покраснел и встал с места:
— Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем,
до свиданья; насильно мил не будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты
действительно хочешь оставить князя?
— Ага! Я так и знал, что у вас особые цели…
— То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя
остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты,
что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты
мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда
так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне
с матерью помогать тебе.
— Я вас не люблю, Версилов.
— И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не мог передать
тебе этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж
есть вина, не правда ли? Но, опять-таки, не мог же я жениться на замужней, сам
рассуди.
— Вот почему, вероятно, и хотели жениться на незамужней?
Легкая судорога прошла по лицу его.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе
эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут
ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь
ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать
участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда
видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока
еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Князь именно сегодня говорил, что вы любитель
неоперившихся девочек.
— Это князь говорил?
— Да, слушайте, хотите, я вам скажу в точности, для чего вы
теперь ко мне приходили? Я все это время сидел и спрашивал себя: в чем тайна
этого визита и наконец, кажется, теперь догадался.
Он было уже выходил, но остановился и повернул ко мне голову
в ожидании.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне
Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у
Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только
теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так
же в лице: вам пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова
уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после
Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
